Окончание. Начало здесь и здесь

Глава IX

Если мы увидели Божию правду и возжаждали ее, если мы плачем о мире, где ее так мало, мы естественно ощутим негодование И гнев. Гнев — искушение тех, кто видит ясно. Можно ли вынести, что Божий мир столь безобразно испорчен слабостью и злобой человека? Чем пыльче стремимся мы к правде Царства Божиего, тем труднее нам смотреть на мирское зло. "Ужас овладевает мною при виде нечестивых, оставляющих закон Твой" (Пс 119(118), 53).

Именно к этой естественной реакции обращено наше блаженство. Блаженны милостивые. Стремление к правде не должно делать нас жесткими и жестокими.

Иногда считают, что существует некий особый, "праведный" гнев. На самом деле всякий гнев праведен, и всякий неправеден. "Гнев человека не творит правды Божией" (Иак 1,20). Негодование проистекает из искренней тяги к правде, но "гнев человека" к правде не приводит. Он неверен тактически, такой гнев приближает нас не к Божией правде, а в лучшем случае к мнимой человеческой праведности.

Однако повторим: чем истинней человек видит, тем сильнее он жаждет правды, тем [60] 

больше у него причин гневаться. Ему очень трудно отказаться от гнева, счесть его греховным или бесплодным. Того, кто жаждет Божией правды, не успокоишь оптимистическими советами. Ложный, равнодушный оптимизм Богу не нужен.

Даже самый эгоистичный, самый неправедный гнев в определенном смысле праведен, ибо человек не создан для бед и разочарований. Злая досада и та в своем роде резонна, ибо свидетельствует о недолжном состоянии мира.

Но тут мы подходим к немаловажной истине. Мы сами тоже повинны в недолжном состоянии мира. Мы и сами в недолжном состоянии. Конечно, нелепо считать, что каждый из нас ответственен в прямом смысле слова за все мирское зло. Мысль о том, что страдания наши — непременно плод наших грехов, отвергнута Самим Богом (см. книгу Иова). Слепорожденный страдает не за свой грех и не за грех своих предков (см. Ин 9,1-3, а также Лк 13,1-5).

Но в более глубоком, мистическом смысле доктрина первородного греха учит, что никто не отделен от мирского зла. Помните об этом, так как гнев наш обычно основан на том, что зло где-то вне нас. Если идти по этой дороге, бороться с каким-то "внешним" злом, мы только породим новое зло, отражающее нашу греховность. Христос назвал блаженными кротких и за то, что они не пытаются "навести порядок", понимая, что такие попытки просто заменят один тип зла другим. Гнев, призы[61] 

вающий нас к действию, вовлечет нас в дела, которые просто не могут привести к правде. Блаженство жаждущих правды сулит не такое насыщение.

Милостивые блаженны, ибо их помилует Бог. Без милости Божией блаженства нет. Милость и правда нерасторжимы. Тяга к правде не будет насыщена, плачущие не будут утешены, если не получат милости от Бога.

Апостол Иаков предупреждает нас: "Суд без милости не оказавшему милости" (Иак 2, 13 и далее. Контекст помогает глубже понять эти сдова.). Лишь слепой может подумать, что он не нуждается в милости Божией. Пока мы судим по внешним признакам, нам кажется, что мы "еще ничего". Самооправдание — одно из любимых занятий падшего человека, и оно почти всегда бывает "за чужой счет".

Но истина, делающая нас свободными, ставит свои условия. У нее другие критерии, не мирские. Глядя на себя, мы должны честно видеть, как далеки мы от совершенства. Спасти нас может не наше слово, а только Слово Божие, творящее жизнь из смерти, красоту из безобразия, бытие из небытия.

Глядя на несовершенство падшего мира, мы должны уповать на спасение всех и каждого. "Се, творю все новое" (Откр 21, 5). Вот истинное измерение правды, которой мы жаждем.

Гнев человека тем и плох, что он неправильно отвечает на правильный вопрос. Он отвечает неполно, противопоставляя некое "я" всем [62] 

другим и некую часть этого "я" — другим частям. Господь же творит целостно. На первый взгляд это трудно примирить с тем, что возможна и вечная гибель; да, она возможна, но ни в коем случае нельзя так понимать и подчеркивать ее, чтобы отбросить домостроительство спасения. Ни богословие, ни философия не разрешают нам представлять себе, что рай и ад как бы соседствуют друг с другом, причем каждый из них свидетельствует о неудаче своего соседа.

Гибель возможна, но бессмысленна. Она не ущемляет и не умаляет Небо. Небо целостно, в нем нет "пробелов". Иулиания Норическая пишет: "Я не увидела греха". Во всем, что было явлено ей, был только Бог, только правда. Верная учению Церкви, она признавала, что ад возможен, но он не входил в ее видение Божиего мира, и она не знала, как может он сочетаться с обетованием: "Все будет хорошо". Ад реален, и это не уступка нашей сентиментальности, а богословская истина.

Милостивый провидит целостность Царствия. Он не может обречь на гибель ни одной его части, как не может Бог ненавидеть ни одну Свою тварь. Слова "Бог спасет" и "Бог осуждает" — не параллельны, они просто не могут стоять рядом. Бог не осуждает и не судит. Суд — не действие Божие, как говорит нам св. Иоанн Богослов, суд в том, что некоторые люди сами предпочли тьму (см. Ин 3, 19). В Боге же все — свет (см. Еф 5, 13-14). Он не извергает света. [63] 

_ Значит и мы не должны никого извергать. Слово Господне "не судите" (Мф 7, 1) непреложно и окончательно. Исключений из него, нет.

Отсюда следует, что нам надо видеть человечество лишь в его целостности, не разделяя людей на хороших и плохих, и даже на худших и лучших. Все мы грешны, все нуждаемся в истине. Не пытайтесь снискать милость только для "своих".

Когда мы увидим мир так, негодование наше станет иным. Нас уже не будет злить то или иное зло; мы просто не сможем принять ничего, кроме замысленного Богом совершенства. Только тогда наша жажда правды станет "истинной и полной.

Согласно христианской аскетической традиции, бессмысленно и бесплодно тратить гнев на других. Его надо обращать на бесов, а не на людей, тем самым (и прежде всего) — на бесов в самих себе. Отрицая "мир сей", мы не вправе отрицать ни одного человека. Обоюдоострый меч Слова (см. Евр 4, 12) разделяет не отдельных людей, а всех людей, взятых вместе, от зловонной неправды, в которой мы томимся. Он отделяет человека от греха, а не от ближнего. Милость — не в том, чтобы потворствовать злу или искать ему оправдания. Она — единственно здравая реакция на зло. Только она позволяет прямо смотреть на него, ибо знает большую силу, Слово Божие.

Это и можно назвать "праведным гневом". Тот, кто гневается праведно, отказывается [64] 

участвовать в делах падшего мира, хотя и сам он — его часть. Простая человеческая злость — один из симптомов общей нашей греховности. Когда нам трудно быть добрыми с теми, кто нас обидел, это говорит лишь об одном: и мы, и они опутаны сетями мирской неправды. Бывает и так, что мы не можем жить в одном доме, даже в одной стране с кем-нибудь из братьев (см. о Павле и Варнаве в "Деяниях", 15, 39). И наша боль, и несправедливость обидчика — знаки того, что мир еще во зле лежит, а потому не только обидчик, но и мы нуждаемся в милости. Грех разделил нас, а нам противно разделение. Надежда наша — в зачатках нового творения, хотя очень часто нам виден лишь холодный и немощный мир греха. В этой надежде нет разделения и ссоры.

"Прощать" — не значит "хорошо относиться к обидчику". Наши чувства к нему зависят от нашего душевного склада. Чем мы чувствительнее, тем менее вероятно, что мы сможем побороть свою боль.

Прощение — в ином. Оно в том, что мы отказываемся жить в царстве ссор и разделений. Прощающий алчет и жаждет целостности; он не хочет и не может списать кого-то со счета, извергнуть из числа ближних. Ему тяжко в мире, где мы еще не достигли совершенства.

Казалось бы странно, что сострадание и милость зиждется на неприятии. Однако в любом ином случае они окажутся непрочными сантиментами. Конечно, это не значит, что [65] 

 мягкосердечие дурно. Очень хорошо пожалеть кого-ни6удь. Но милость, названная блаженной, идет дальше; и только на этом уровне, наши естественные чувства обретут полноту и целомудрие. Мягкосердечие может стоять на разных основаниях; у милосердия одно название — Бог.

Многим покажется, что как-то низменно переходить от милости к милостыне, но без этого не обойтись нельзя. Во время Христа милостыня считалась очень важным видом милости, особенно когда речь шла о покаянии, то есть о положении, когда человек прежде всего нуждается в милости Господней. Конечно, купить эту милость нельзя, но проблема много глубже.

Милостыня исцеляет грех, ибо она восстанавливает наше подобие Богу. Тот, кто дает милостыню, похож на Бога своей неразумной широтой. Господь сказал нам ясно и недвусмысленно: "Всякому, просящему у тебя, давай" (Лк 6, 30). Христос не говорил, что сперва надо выяснить, как использует просящий наши деньги, или убедиться, не пьет ли он, или проверить, не может ли он сам себя содержать. В словах Его нет ни одного из разумных ограничений, которыми мы ограждаем нашу щедрость. Нам нравится думать, что наш прямой долг — не давать "кому попало"; что мы отвечаем за судьбу нашей милостыни. Судя по Евангелию, такая ответственность надменна и нечестива.

Когда Христос велит нам быть милостивыми, как милостив небесный Отец, Он предваряет [66] 

 Свое повеление словами о том, что Бог дает, не различая плохих и хороших (Лк 6,33 и далее). Если хотите. Бог дает безответственно. Он не прикидывает, во благо ли мы используем Его дары. Св. Климент Александрийский ничего не примыслил к Его словам, когда сказал: "Давайте всякому, кто просит, ибо именно так дает Бог".^*

Именно так Бог и прощает. Он не говорит: "Что же, ты человек неплохой, дам-ка Я тебе еще раз попробовать". Когда Апостол Петр хотел убедиться в том, правильно ли он понял арифметику прощения, Христос назвал ему число, которое он, наверное, не сумел бы перемножить (Мф 18,22). Прощение безрассудно, оно изливается и на тех, кто не станет лучше. Ему нужно одно: чтобы тот, кого прощают, мог это принять. Единственный непростительный грех — грех против прощения.

Так надо прощение давать, так надо его принимать. Мы не должны думать, что Бог нас прощает, ибо мы этого заслужили. Если мы ищем такие причины, это значит, что нам нужно не прощение, а признание. Если нам нужно прощение, нам придется принять и то общество, в которое мы попадем. Когда тебя простили, не стоит презрительно смотреть на своих собратьев. [67] 

_ Вот почему умение прощать так неразрывно связано с умением "быть прощенным". Неразумная милостыня, которую заповедал Христос, на редкость хорошо выражает этот самый дух. Творя ее, мы попадем в мир, очень далекий от привычного мира, столь ценящего разумную расчетливость. Можно помочь и ближним, не нарушая здравого смысла, но с Божией заповедью это не связано.

Конечно, никто из нас не сможет дать всякому просящему. Но главное — понять, что это наша слабость, а не заслуга; одно из проявлений мирского неустройства, а не "разумной ответственности". Иногда мы ленимся дать, иногда боимся последствий, иногда от просящего плохо пахнет, иногда он груб, иногда он Нам просто надоел. Причин много, но все это — плохие причины. Пока мы это знаем, они не принесут большого вреда; более того, у нас будет еще один повод воззвать о милости к Богу. Но если мы сочтем их хорошими, мы выйдем из мира милостивых в наш своекорыстный мир, где нет блаженства. [68] 

Глава Х

лаженство это обращает наш взор к сердцу. Нынешний читатель может подумать, что речь идет об "эмоциях", противопоставленных "разуму", который для него связан с мозгом, с головой. Однако в древнем мире — у семитов, у греков, у римлян — иначе соотносили части тела и функции души. Иудеи связывали разные чувства далеко не только с сердцем. Гнев помещался в носу, жалость — в утробе. Сердце же означало "внутреннего человека" вообще, особенно же — его разум и волю. Греческое слово из Евангелия значит то же самое. Таким образом, наше блаженство говорит не о вместилище чувств, а об источнике всех наших действий и желаний. "Блаженны чистые сердцем" можно перевести примерно так: "Блаженны те, в ком чист источник жизни" или "принцип существования".

Христос очень настаивает на том, что нравственность, которой Он учит, относится именно к сердцу. Никакая внешняя праведность Его не удовлетворит. Ему безразлично, что мы "хорошо себя ведем"; Его не восхищает внешняя чистота, которую он видит у фарисеев. Если сердце наше дурно, мы нечисты, как бы [69] 

тщательно мы ни мыли руки (см. Мк 7, 3 и далее). Надо "обратить глаза в душу" и очистить источник наших действий.

Очень значит, как мы действуем, не подумав. Насущности, не так уж важно, что мы сделаем по здравом размышлении. Важно, что мы делаем, не думая, — скажем, если нас внезапно разбудить. Только это покажет правильно, какие мы на самом деле.

"И если упадет дерево на юг или на север, то оно там и останется, куда упадет" (Екк 11, 3). Конечно, падение его готовилось долго, но упало оно сразу. Мы можем сделать немало, готовясь к встрече с Богом, но все это — лишь репетиция. Поэтому так весомы слова св. Фомы Аквината, отказывающегося отождествлять добродетель с действием; пока стремления наши дурны, мы не добродетельны. Когда дойдет до дела, мы, может быть, и не успеем как следует подумать. Если кто-нибудь нас обижает, и наша первая реакция — злоба, неважно, как мы поступим потом. Вечность может застать нас раньше этого. Итак, мы должны очистить сам источник наших реакций.

Сделать это можно только Святым Духом. Он послан нам Богом, как источник воды Живой (см. Ин 7, 38). Тут придется уточнить. Много столетий мы слишком резко разделяли естественное и сверхъестественное, и потому спрашивали порою: "Бог это или я?". Если подумать, вопрос этот смысла не имеет. Надо спрашивать: Бог или бес действует в нашем [70] 

сердце? Это бес приходит извне, как чужой; Бог же действует изнутри нашего сердца, нашей свободы. Реки воды живой текут из нашего чрева. Новая жизнь истекает из самой нашей глубины; значит то, что не выражает нас, не выразит и Бога.

Однако в определенном смысле верно и обратное — то, что не выразит Бога, не выразит и нас. Человек призван быть образом и подобием Божиим, и благодать, действием Духа, восстанавливает в нас этот образ и подобие. Чистота сердца — не наше "внутреннее дело". Нашу истинную сердцевину дает нам Бог, живущий в нас. "Не я живу, — говорит Апостол, — но живет во мне Христос" (Гал 2, 20). Наша глубочайшая сущность — Сам Бог. Лишь потому, что Он живет во мне, я могу назвать себя "я".

Западный человек высоко ценит свою индивидуальность, и это нередко заводит его в тупик. Он не уверен в ней, он пытается ее утвердить, то и дело в ней сомневаясь. Восточные религии, напротив, стремятся ее рассосать, особенно буддизм с его учением о "не-я".

Христианство утверждает и "я" и "не-я". Согласно св. Фоме Аквинату, достоинство человеческое в том, что человек — источник своих действий, как Бог — источник Своих. Наша свобода — тварный образ свободы Божией. Но существует она лишь постольку, поскольку укоренена в Боге. Истинный источник того, что я — это я — только Бог. По [71] 

св. Августину, Бог глубже во мне, чем я сам. Бог — сердце нашего сердца.

Это значит, что в самой сердцевине нашей, жизни сокрыта тайна. На языке св. Фомы Аквината, мы не можем уловить сущность наших душ. Чистые сердцем знают, что сердце их — в тайне Божией, и потому постоянно стремятся не считать источником своей жизни самих себя.

Тайна Бога и тайна души неразделимы. Когда говорили, что наш Бог — слишком неуловим, апологеты (и христианские, и иудейские) отвечали, что и человек неуловим. На требование: "Покажите мне вашего Бога" св. Феофил ответил: "Покажите мне человека, и я покажу вам Бога моего".

"Чистые сердцем — это те, чья жизнь, чьи действия и мысли идут из сокровенной глубины. Их сердце не просто создано Богом и как бы "брошено на их произвол"; оно непрестанно обновляется всегда новой жизнью.

Если мы сможем очистить этот источник и позволим Богу воссоздать нас из сокровенной глубины, мы будем иначе жить и иначе видеть. Кто как живет, тот так и видит. Даже настроение, даже пищеварение и те меняют воспринимаемый нами мир. И наоборот: кто как видит, тот так и живет. Если мир для вас мрачен, и жить вы будете невесело. Если же наша жизнь укорена в Боге, мы увидим мир, как видит его Бог. А Бог, в определенном смысле слова, видит только Бога. Нельзя считать, что у него — два зрения, одно для Себя, [72] 

одно — для твари. Он видит все тварное в вечном и светоносном видении Себя Самого; потому Он и может сказать, что все "хорошо весьма".

Когда сердце наше чисто, мы тоже увидим Бога. "Для чистых все чисто" (Тит 1, 15). Чистые сердцем не видят зла в том смысле, в каком, согласно пророку, не видит его Бог (см. Авв 1, 13). Куда бы они ни посмотрели, они узрят Бога, неистощимого и по-разному являющего Себя.

Не надо понимать это по-детски. Это не значит, что, увидев бабочку, мы слащаво умилимся и скажем: "Какая красота!". Чистый сердцем может увидеть Бога, глядя на избитого, окровавленного, распятого человека. Конечно, до этого не дойдешь, не научившись смотреть на бабочек. Христианские богословы нередко учили, что первый плод чистоты сердца — умение видеть мир. И Евангелие от Фомы, и Ориген, и св. Кирилл Иерусалимский, и многие другие учат нас, что красоту и величие Бога сумеет увидеть лишь тот, кто видит красоту и величие твари. Видеть правильно тварный мир — значит ему дивиться. (Вспомним, как эта мысль важна для Честертона). Св. Фома Аквинат, ссылаясь на Аристотеля, говорит, что удивление — начало премудрости; причем "удивление" для него включает и радость.

Но не только красота, и лад, и тайна тварного мира ведут нас сквозь "видимое" к "невидимому". Очищение сердца должно привести к той [73] 

невинности, которой обладали первые люди до грехопадения. Тема эта непрестанно повторяется в святоотеческой словесности. Особенно интересно, что, очистив сердце, человек теряет тот "дух боязни", о котором говорит св. Павел (2 Тим 1, 7). Падший человек питается преодолеть этот дух только самоутверждением, наглостью, властностью, но чистый сердцем способен смотреть без страха на все, даже на грех.

Связь чистоты сердца с таким зрением хорошо выражена в одной притче: Авва Пимен сказал, что, достигнув того состояния, о котором говорит Апостол ("для чистых все чисто"), он ощущает самого себя ниже всякой твари. Брат спросил его: " Как могу я ощущать себя ниже убийцы?" Старец ответил: "Увидев убийцу, ты помыслишь, что он убил лишь единожды, ты же убиваешь ближнего каждый день".

Чистота сердца просветляет взор так, что мы смиренно видим Божие в грешнике сквозь все его грехи. Более того: мы его жалеем, понимая, что грехи эти приносят ему много больше зла, чем кому бы то ни было. Гугон I говорит, что именно поэтому грех должен вызывать сострадание, а не гнев.

Можно пойти и дальше. Можно увидеть, что всякое зло — лишь искаженное добро. Возьмем сексуального маньяка. Желания его не верны; но ищет он какого-то смутного подобия истинной любви. Даже человек, стремящийся к самой гнусной жизни, стремится к [74] 

 жизни. Чистый сердцем увидит в любом зле то добро, которое оно исказило. Роман Сладкопевец говорит о блуднице, что только Христос может дать ей то, что она искала в прелюбодеяниях. Нечистая страсть была как бы неудавшимся опытом любви.

Очень легко и очень удобно думать, что зло — такая же независимая сила, как добро. Однако это неверно. У зла нет собственного бытия. За добром стоит все, стоит Бог; за злом не стоит ничего. Как учит св. Фома Аквинат, у зла, говоря строго, нет причины. Оно неразумно, непонятно, бессмысленно. Если мы проникнем в сердцевину того, что являет себя как зло, единственно истинно существующее там будет добром. Ничто другое там быть не может, "ens et bonum convertuntur"^* . ("бытие и добро взаимозаменяемы)

Если мы очистим источник жизни в нас, мы сможем в любом положении видеть Сущее — Бога. Чистый сердцем находит в себе силу посмотреть прямо на что угодно и сказать: "Здесь тоже Бог". "Свет во тьме светит, и тьма не объяла его" (см. Ин 1, 5).

Глупо думать, что неба лучше всего достигнуть с повязкой на глазах. Иногда, по слабости, мы вправе чего-нибудь не видеть, но как жизненная философия это не годится. Мы не увидим Бога яснее, если сузим поле зрения.

Чистота сердца проясняет взор. Она прямо противоположна цинизму и мирскому здраво [75] 

мыслию. Циник "видит насквозь" все доброе и благое, и находит за ним мерзость; чистый сердцем видит насквозь зло, и находит за ним Бога.

Противоположно это и мнимой "невинности". Современный психолог Ролло Мэй различает два типа невинности: "Один из них в том, — пишет он, — что взрослый человек, часто поэт или художник, сохраняет детскую ясность зрения. Все свежеет для него, все ново и окрашено в яркие, чистые тона. Такая невинность порождает благодарное удивление и ведет к духовности" (Здесь поневоле припомнишь Честертона — Прим. авт.).

Другая невинность, по словам Мэя, ведет лишь к тому, чтобы закрывать глаза на все неприятное.

Современному ученому вторит живший задолго до него св. Антоний: "Никто не может войти в Царство Небесное, не будучи испытан; устраните искушения, и никто не спасется". Традиция отцов-пустынников полагает, что духовно зрелый монах не бежит искушений, но борется с ними. Избегая зла любой ценой, мы теряем силу добра.

Если мы хотим такой чистоты сердца, которая даст нам силу ясновидения, мы должны не страшиться врагов, а принимать на себя их бремя. Тот же Ролло Мэй резонно замечает: "Стараясь быть хорошим, станешь не нравственным гением, а чистоплюем. ... Нравственная жизнь — сложная диалектика добра и зла". В этом мире можно стать [76] 

совершенным, если ты готов быть несовершенным. "Как я счастлива, — сказала св. Тереза, — что несовершенна к часу смерти".

Забывая об этом, мы обретаем такую веру и такую нравственность, которые просто невыносимы для истинно верующего, нравственного, духовного человека. Немалая часть нападок на христианство объясняется тем, что его так сильно опошляют. Настоящие духовидцы не могут этого вынести. Нравственность, слишком хорошо приспособленная к требованиям мира сего, лишена той запредельности, которая может поистине тронуть сердце.

Интересный пример — Артюр Рембо. Он писал недолго, но стихи его оказали на многих истинно религиозное влияние. Поль Клодель, например, говорит, что обязан ему своим обращением. Однако сам он искал озарений, исследуя не добро, а зло. Стихи, вдохновившие Клоделя, написаны тогда, когда он вел предельно грешную жизнь. Когда же он от нее отказался, он отказался (если верить Энид Старки) и от поисков Бога, ибо не мог подчиниться мелочной и мелкой религиозности своего детства.

Нелегко, а то и невозможно оправдать с христианской точки зрения ту "программу" предельного падения, которую предлагал молодой Рембо. Но нельзя и обойти этот знаменательный случай, предостерегающий нас. Наша "праведность" может оказаться более [77] 

отталкивающей, чем грех. Стараясь любить только "доброй" нашей стороной, мы ем, в лучшем случае, лишь колченогую, духовность.

Мы думаем о чистоте, как о чем-то мрачном и мучительном; но в странном тексте, который приписывают Гугону Сэн-Викторскому, чистота совести сравнивается с "подушкой для души". Обрести ее — как прийти домой, чтобы отдохнули усталые ноги. После тяжкой работы греха мы можем отдохнуть в чистоте сердечной. "Отдохните от того, чтобы делать", — переводит св. Иероним стих из Исаии.* Когда мы обретаем чистоту сердца, исчезает напряжение, даже если остаются и страдания, и духовная борьба.

Быть может, самый неудобный вопрос в том, к чему же мы стремимся. Если мы хотим лишь благопристойной, мирской "чистоты", нам незачем прямо смотреть на жизнь. Тогда мы не увидим Бога. Но Его ли мы ищем? Когда св. Фоме Аквинату было пять лет, он ошеломил учителя прямым вопросом о Боге, а позже, взрослым, сказал Христу, что ему нужен только Он. Но навряд ли, останавливая людей на улице, мы услышим от многих, что им нужен именно Бог.

Чем дальше мы от чистоты сердца, тем меньше стремимся увидеть Бога. Когда священник возглашает "Sursum corda"^**, нам не [78] 

часто приходит в голову, что сердце для того и создано. Если бы сердца наши были очищены от всего, что не сердце, они бы сами собой поднимались к Богу.

Когда это произойдет, все в нашей жизни встанет на свое место, все наши способности будут действовать, как замыслил Бог. Даже страдание сияет, если его видишь в Боге, ибо даже его принял Господь как цену за единение с миром.

Следуя св. Августину, св. Фома Аквинат учит, что человек "сарах Dei"^{*** (вместить Бога)}. В нем есть место для Бога, но лишь потому, что он способен выйти за свои пределы. Однако если он это сделает, он уже не будет защищен от самых опасных сил. Стремление к Богу очень похоже на то, которое влечет нас, скажем, разбить стакан. Старые сердцеведы совершенно справедливо приписывают нашей способности к гневу двойственное значение. Именно она позволяет нам сломать пределы, но становимся мы или мистиками, или разрушителями. Если мы поддадимся желанию увидеть Бога, мы должны помнить, что можем стать вандалами. И мистик, и вандал пылко стремятся порвать поверхностную реальность.

Таков парадокс сердечной чистоты. Она сродни и миру, и ярости. Миру она сродни, ибо исполнена истины — снят покров лжи, и мы беззащитны, открыты, словно силы [79] 

 мнимостей, охранявшие нашу сердцевину, расслабились и уснули. Однако на волю выпущена неудержимая и непредсказуемая энергия. Эта энергия не противостоит естеству и ладу, но то, что зовут порядком и нормальностью, она сметает. Рембо был не прав, когда искал Бога в грехе, но он ошибся бы еще больше, если бы покорился тому, что считалось благопристойным.

Искусство и насилие несовместимы. Искусствo творит мир и порядок, впитывая насилие и зло; насилие же возникает там, где пытаются обуздать зло извне. На самом деле надо дистиллировать из яда целебную силу. Именно к такой алхимии призван христианин; именно это делает чистым сердцем. Он бесстрашно входит в самую суть драмы тварного мира, ибо сердце его, как сердце Христа, берет всю злобу и ненависть человека и претворяет их в пламя любви.

Бог видит, что все "хорошо весьма", и "все хорошо" не само по себе, а потому что Бог его видит. Бог не "воспринимает", а творит красоту. Так и мы, в несравненно меньшей мере, Отворим красоту в минуты творчества. Художник не просто видит и "изображает", он создает. Христианин — художник тварного мира, поэт, композитор. Он увидел хотя бы отблеск Божиего Царства и уже не знает без него покоя. Не случайно художники бедны — им не до богатства. Не случайно они ранимы — им некогда и нечем защитить себя. Они раскрыты, они безнадежно беззащитны. [80] 

Иногда они яростно гневаются на себя или что-нибудь иное, но проклясть, отринуть, извергнуть они не могут. Их дело — смотреть, а не судить.

Конечно, далеко не каждый христианин может стать художником или поэтом в обычном смысле этих слов. Христианское искусство, большей частью, просто ужасно. Речь идет об ином: мы, как художники, гонимся за неотступным видением. То, что мы прозрели, никак не укладывается в расчеты здравомыслия. Сила света, красоты, истины подчиняет нас себе, и мы, почти против воли, вынуждены нести ее в мир.

Блаженны чистые сердцем, ибо они не заперты в темнице своего падшего "я". Даже если они хотят, чтобы их "оставили в покое", им это не удается, они слышат голос возлюбленного:

и внутренность моя
взволновалась от него.
Я встала, чтобы отпереть
возлюбленному моему,
и с рук моих капала мирра,
и с перстов моих
мирра капала на ручки замка".

Глава XI

Блаженство миротворцев тесно связано с блаженством чистых сердцем, потому что мир и чистота нерасторжимы. Истинный мир духовный бывает лишь у чистых сердцем, а без такого мира не сумеешь примирить других.

У отцов-пустьнников есть одно предание: три христианина посвятили свои дела Богу. Один решил мирить людей, другой помогать бедным, третий ушел в пустыню. Первый не смог утишить мирских ссор и в унынии пошел ко второму; тот тоже плохо справлялся со своим делом. Они отправились к третьему, в пустыню, и спросили, как им быть. Он помолчал, налил воды в чашу и сказал им: "Глядите". Сперва вода была неспокойной, потом сравнялась, и они увидели в ней свои лица. Тогда он сказал им: "Точно так же тот, кто живет среди людей, не видит своих грехов, ибо не знает покоя. Но если он узнает покой, он увидит себя".

История эта учит не только тому, что мирить людей может лишь тот, кто сам обрел покой. Она учит и другому: мир тесно связан с самоосознанием, без которого невозможны столь насущные добродетели, как смирение и надежда на Бога. [83] 

_ Такое самоосознание бывает лишь у милостивых. Пока наше зрение не очищено милостью к ближним, мы не сможем увидеть себя в тихой воде смирения, и будем печься лишь о том, чтобы наш мнимый образ был как можно привлекательней. Этот путь ведет не к миру, а к душевной болезни^*.

Путь к миру — приятие правды. Все то, чего мы не видим в себе, становится нашим врагом. Эти отброшенные свойства быстро обретают воплощение в тех, кто нас окружает. Не всякая вражда вызвана именно этим, но это играет большую роль в том, что мы не ладим с ближними.

Только полная правда может породить истинный мир. Но природа наша раздроблена и искажена. Правда о нас — неполная искаженная правда. Чтобы она стала полной, нужно искупление, нужен крест.

Как обычно, здесь необходимо знать одну парадоксальную психологическую истину. Если мы будем слишком сильно стремиться к "миру душевному", мы утратим и тот, который у нас был. Умиротворенность начинается с того, что мы принимаем ее отсутствие. Когда мы тревожимся, попытка избавиться от "нервозности" ничего не даст, она только прибавит новый повод для беспокойства. Когда мы в депрессии, незачем усиливать ее, страдая от того, что мы в депрессии. [84] 

_ Возложить на Господа заботы свои — совсем не то же самое, что любой ценой избавляться от волнений. Мир во Христе — субъективное чувство. Мы, в буквальном смысле этих слов, отдаем Христу наши заботы и волнения. Христос же дает нам мир, "который превыше всякого ума" (Флп 4, 7); только Он может соединить и утешить наши раздробленные души.

Но этот мир неотторжим от Креста. Отдаваясь Ему, мы, по удивительному слову "Облака неведения", предаемся "на волю врагов". Нельзя обрести мир и бороться с внешними невзгодами.

Следует напомнить в этой связи, что в Евангелиях мир властно провозглашается, а не медленно вырабатывается. Евангельский мир — не отсутствие забот; он положителен, тверд и весом. Христос говорит Апостолам: "Мир оставляю вам, мир Мой даю вам" (Ин 14, 27) — и посылает их нести весть о мире ("мир дому сему" Лк 10, 5). Мир этот столь ощутим, почти реален, что если в доме его не примут, он как бы отскочит назад, к Апостолу. Привычное приветствие "Шалом" становится властным провозглашением истины Божией, которая не в пример сильнее психологических, эмоциональных, социальных факторов. Возвещая мир, мы возвещаем животворящую силу Божию в самой сердцевине неправды и греха. Миротворцем станет лишь тот, кто, во Христе и в Церкви, покорится Господню слову. Только тогда, в таком послушании можем мы передавать мир другим. [85] 

_ Необходимо уточнить, что здесь и речи нет о хлопотax, об активной деятельности. Порой такая деятельность нужна, но к миротворчеству она не имеет никакого отношения. Миротворец ничего не улаживает, не ищет удобных компромиссов, — он просто возвещает, что раздробленная действительность побеждена Божией цельностью. Здесь и речи нет об уступках или попустительстве. Целостность Божия вмещает все, что есть. Ничего не надо отбрасывать, кроме лжи. Мир, который мы возвещаем, так полон, что может на первый взгляд показаться противоречивым. Церковь (по слову Ватиканского собора — "germen unitatis"^{* (семя единства)}) должна по самой сути своей быть сложной, разносторонней, парадоксальной, как породившее ее Слово. Мы не достигли бы мира, спрямляя сложности жизни. Вот почему христианин не может "принимать чью-то сторону". Вот почему Церковь предостерегает от частной истины, ереси. Дело Церкви — находить доброе в бесчисленном множестве ситуаций, мнений, людей, которое представляет ей реальный путь. Когда св. Августин отправлялся на проповедь в Британию, папа Григорий Великий настоятельно просил сохранить как можно больше языческих построек и церемоний, придав им христианский смысл, чтобы люди не были слишком удивлены и оскорблены^**. Наша цель — утверждать, а не отрицать и противоречить. [86] 

_ Конечно, это никак не значит, что мы должны принимать любое мнение. Когда это необходимо, Церковь предает анафеме мысли и учения, которые признает неверными. Однако она отрицает их именно потому, что они узки, односторонни, и противопоставляет им не столь же узкую, не противоположную мысль, а Божию правду в ее целостности. Заметим, что в большей части догматических постановлений анафемы изложены много точнее, чем положительное учение, а точность, содержащаяся в нем, мистична и таинственна, и похожа скорее на правило, которое надо запомнить, чем на мнение, которое можно обсуждать.

Самый опасный соблазн во всяком споре — вцепиться в свое мнение и подчеркивать его несовместимость с мнением противника. Так бывает и у церковных людей; но Церковь никогда этим не удовлетворится. Апостол Павел даже усматривает промыслительную ценность в существовании ересей (см. 1 Кор 11, 19). Чтобы стать мудрым христианином, надо узнать все другие школы мысли. Внимание к разнообразию мнений и должно отличать христиан от еретиков и сектантов. Даже отвергаемые нами взгляды что-то вносят в наше мировоззрение.

В XII веке на юге Франции обрела огромную силу альбигойская ересь, и Церковь не могла с нею сладить, пока Диего и Доминик не стали проповедовать по-новому. Проповедь их поражала тем, что она во многом походила на [87] 

 учение еретиков. Чтобы спор стал плодотворным, наши отцы глубоко вникли в то, в чем согласны с противником. Это была не хитрость; просто они признавали, что у еретиков есть нечто, весьма полезное для Церкви. И альбигойская ересь, и нищенствующие монашеские ордена отвечали на одну и ту же потребность христианства.

Это очень важно сейчас, в ХХ веке. Карл Ранер писал в 1953 году: "Тот, кто пришел к католичеству из другой конфессии, приносит с собой очень много истинных христианских ценностей. Он должен внести их в дом Отца, обогащая Церковь. Очень хорошо, если можно понять, что человек был прежде протестантом. Не надо отбрасывать свое наследие; надо помнить, что тебе препоручено передать его вселенской Церкви".

И снова, это не значит, что никогда ни с кем нельзя спорить. Порою полезно уяснить, уточнить истину, приведя весомые доводы в ее защиту. Но как бы весомы они ни были, мы уже не будем "кафоликами", если абсолютное мерило для нас — наша точка зрения. Можно отстаивать то, что мы считаем верным (или, точнее, более вероятным), дабы внести свою лепту в сокровищницу истины. Однако должны быть готовы к тому, что наш кусочек правды совсем не таков, каким мы его видим.

Точно также мы не вправе отмахиваться от чужих мнений, даже если совершенно с ними не согласны. Пускай мы не усматриваем в них [87] 

и крупицы правды — мы обязаны допустить, что, в конце концов, нечто истинное в них есть. В каждом зле есть семя добра, а в каждой неправде — тяга к правде. Истинный христианин умеет быть со всяким и никого не отвергает, ибо он стремится открыть повсюду явленное Слово, возвестить о нем и тем самым возвестить мир о целостности Божией и целостности творения.

По слову св. Климента Александрийского, самый верный признак христианина — его способность понимать других. Если мы предпочитаем такое-то мнение, это значит, что оно шире, а не уже прочих. Суждение А может понять суждение В и С, тогда как В и С друг друга понять не могут.

Однако такая христианская целостность почти неизбежно приводит к столкновению с нетерпимыми и частными истинами века сего. Христос дает Свой мир "не так, как мир дает" (Ин 14, 27). Он Сам говорит, что принес не мир, но меч (Мф 10, 34). Целостность истинного христианства противна мирской падшей жизни, которая поклоняется бесчисленным заменам истины, нелепым и нетерпимым.

Но миротворцы блаженны, ибо они нарекутся сынами Божиими. Они — сыновья Христа, Его наследники (Рим 8, 17). Если мы миротворцы, мы разделяем с Ним Его достояние. Отец дал Ему все; и мы можем стать "причастными Божия естества". В этой недоступной разуму причастности мы и обретаем истинное блаженство. [89] 

Если мы примем, что нагорная проповедь обращена ко всем христианам, отсюда следует, что всякого христианина будут "гнать", причем именно так, как гнали пророков.

Блаженство изгнанных за правду перекликается с блаженством миротворцев. Мы уже видели, что их тоже гонят, потому что они исповедуют не тот нетерпимый мир, которого ищут мирские движения и партии.

Это помогает понять, почему, описав полный круг, мы снова слышим обетование о Царстве Небесном. По сравнению с агрессивными программами "века сего" весть о мире Божием поражает своей беззащитностью — казалось бы, она может дать несравненно меньше, чем здравые реалистические схемы. Бог и Его проповедники бедны и нелепы рядом с мирскими успехами и богатствами; хуже того — они подозрительны, если не опасны. При всей своей кротости и [90] 

при всем миролюбии они отказываются служить закону века сего.

В Евангелии от Иоанна сказано, что иудеи не могли верить, ибо "принимали славу друг от друга" (Ин 5, 44). По всей видимости, слава от людей и вера в Христа несовместимы. Как и в других блаженствах, суть не в том, что слава — слишком большое богатство, а в том, что она мала для человека.

Верность Богу, славе Его, миру и Завету предполагает запредельную цель. Если мы не печемся об одобрении и восхищении людей, мы получим много больше — одобрение Бога.

Конечно, это не значит, что мы должны всеми силами стараться, чтобы нас никто никогда не похвалил. Такие старания столь же мелки, как погоня за славой и, в своем роде, столь же суетны; более того, и "они получают награду свою".

Самое трудное именно в том, что мы должны быть равнодушны и к хуле, и к похвале. Мир почитает тех, кто угождает ему, и тех, кто презирает его; но не может терпеть тех, кто его не замечает.

Итак, не пытайтесь нарочно раздражать людей. Мы не станем пророками, если будем грубы. Иногда пророки бывают неприятны, но обратной силы у этого закона нет.

Нетерпимый спорщик получает награду — он может переспорить противника. Но Господь обещает гонимым во имя Его совсем не это. Тем, кто любит драку ради драки, вряд ли понравится на небесах. [91] 

_ Христианство совсем не стремится вызвать гнев; оно вызывает его непреднамеренно, сохраняя верность Богу. Оно потому и неудобно, что никак не сводится к тем или иным направлениям и программам. Но об этом мы говорили.

Однако скажем подробней о том, чем христианская нравственность, включая негодование, отличается от мирской. Христианин, как любой человек, сможет возмутиться, скажем, жесткостью террористов или странностью так называемого "общества вседозволенности". Но он знает, что самые сомнительные и непривлекательные люди — скажем, сборщики налогов и проститутки (ведь именно это значат "мытари и блудницы") могут оказаться в свое время ближе к Царствию, чем люди приличные, серьезные, благочестивые.

Казалось бы, св. Тереза из Лизье должна была относиться одобрительно к привычному, мещанскому представлению о католичестве. Однако за свою короткую жизнь она поняла, что связана с такими изгоями, как убийцы или атеисты, и потому сумела создать свою замечательную притчу об отце, спасающем своих детей: один ребенок упал и расшибся, а потому отец его лечит; другого же он удержал прежде, чем тот упал. Разница между этими способами в деле спасения — невелика. Конечно, св. Тереза, сказавшая это, гораздо вернее духу христианства, чем те, кто разделяет мещанские предрассудки.

Как бы ни огорчало нас мирское зло, мы должны, подобно отцу Брауну, понимать "зло[92] 

дея" изнутри, а не брезгливо "прощать" его. Наша подавленная досада, говоря строго, мало отличается от ярости, приводящей к бессмысленному насилию. Что же до вседозволенности, нельзя относиться к ней слишком просто: христианское целомудрие требует мятежа против викторианского чистоплюйства. Церковь не освящает ханжество; оно дальше от евангельской любви, чем болезненные и бесплодные "любовные связи" нынешних молодых людей.

Св. Ефрем Сирин учит, что (с точки зрения бесов, то есть того мира, которым правит сатана) целомудренный христианин ведет себя плохо (св. Ефрем употребляет сирийский корень "St", обозначающий нередко супружескую измену). И по "благопристойным" и по "современным" стандартам наши взгляды на брак и безбрачие скорее неудобны, чем разумны.

Истинный, умный христианин (true Christian intellectual) тем и отличается, что не вписывается ни в какую "программу" мирскую. Св. Фома Аквинат неприятно поражал и "консерваторов" и "прогрессистов". Даже таких признанных "ретроградов", как кардинал Оттавиани, надо оценивать не по сложившимся "имиджам", а по настоящим их словам и делам — вспомним, к примеру, как смело выступает Оттавиани против всякого милитаризма.

Господь слишком велик для этого мира, и те, кто рожден от Него, тоже для мира велики. [93] 

Рано или поздно мир ощутит, как с ними тяжело. Святой Дух, живущий в Церкви, "обличит мир" (Ин 16, 8). Даже мирские добродетели не ведут к Богу; хуже того, они могут стать большим препятствием для души, чем грубые грехи.

Дело даже не в том, что христиане делают, а скорее в том, чего они делать не хотят.

Нельзя забывать о том, что мир сей непрестанно пытается нас соблазнить, переманить к себе самыми разными способами. Принято считать, что соблазн — это похоть плоти или другой грубый порок. Но в притче о сеятеле сказано, что семя может заглушить "забота века сего" (Мф 13, 22), причем именно такая опасность стоит первой у евангелистов. Забота же эта включает помыслы и дела, которые принято считать добродетельными.

Собственно, такие соблазны и породили в свое время fuga ab mundi^{* (бегство от мира)}. Теперь его нередко осуждают; однако мы должны понять самый принцип. Иногда от мира бежали не так, как нужно; но, в сущности говоря, это — не паническое или малодушное бегство, а твердое неприятие тех узких корыстных интересов, которые можно назвать пуританскими. Когда Апостол хочет "разрешиться и быть со Христом" (Флп 1, 23), он не собирается равнодушно "отвернуться от ближних". Просто он не может принять всерьез того, чего требует [94] 

"мир сей", поскольку знает, что и сам он, и весь тварный мир созданы для большего.

Это стремление послужить Богу без помех и измены понуждало ранних христиан отказаться и от имущества, и от семьи. Бегство от мира нерасторжимо связано с тем, что мы не можем служить двум господам. Если мир сочтет нужным нас за это "гнать", мы готовы платить такую цену.

Блаженство изгнанных за правду ничуть не похоже на мрачный отказ от земных радостей ради сурового долга. Когда мир нас гонит, мы должны "радоваться и веселиться", что трудно совместить с пуританской угрюмостью.

Многие святые жаждали мученичества, высшей точки таких гонений. Но не надо создавать романтических картинок. Не надо представлять себе, что небо и земля рукоплещут нашему подвигу. Чаще всего гонения наши ничуть не картинны; они каждодневны, непрестанны, утомительны, и гонят нас не лютые враги, а очень близкие люди. Мы познаем блаженство гонимых в будничном беге жизни. Именно в нем учимся мы терпеть обиды и ждать, что, рано или поздно, сумеем "радоваться и веселиться". Проповедуя и являя мир Божий нашему миру, мы все глубже познаем истину о себе, и потому все ближе подходим к источнику истинной радости, сокрытому в нашем сердце. Как бы мы ни страдали от обид, источник этот наполняет нас силой, истина делает свободными. Конечно, это совсем не похоже на ту искусственную бодрость и мни[95] 

мую свободу, которых добиваются, скажем, мощные движения, претендующие на духовность. Это непредсказуемо, и довольно нелепо с виду. Испытывая такую радость, мы скорее ощутим себя, чем возгордимся своей духовной зрелостью.

Но, радуясь и веселясь, мы должны помнить, что источник жизни, бьющий в нас, — тот самый, который бил из сердца Христова. Дух Святой не пришел бы к нам, если бы Сын Божий не был прославлен (см. Ин 7, 39). И вот, радость и веселье возвращает нас к Тому, в Ком слиты все блаженства, — к распятому Христу.