Продолжение. Начало здесь

Библия и мировые религии

Читающему книги евангелистов трудно не заметить, что все они предполагают наличие какой–то более древней традиции, которая просвечивает и в словах Иисуса, и в повествовательных разделах Евангелий. Именно из неё пришли в Евангелия такие понятия, как «Христос»  (в переводе Помазанник (Мессия), то есть Царь) «Царство Божие», «спасение», «Завет» и многие другие, в том числе важнейшие идеи о едином Боге, о мире и человеке. Традиция эта сложилась в рамках древнеизраильской культуры, которая дала миру книги Ветхого Завета. Она послужила почвой для трех монотеистических религий: христианства, иудаизма и ислама.

Ветхий Завет не случайно называют большим введением в Новый. По словам древнецерковного писателя Августина, «Новый Завет сокрыт в Ветхом, а Ветхий раскрывается в Новом». Ветхозаветная часть Библии в высшей степени динамична, она подобна реке, текущей в океан. Она устремлена вперёд к некой цели. В то же время Ветхий Завет сам был завершающей фазой многовекового пути духовной истории, которая предшествовала христианству.

С древнейших времён человеку было свойственно убеждение, что за окружающим его видимым миром стоит иное, сокровенное измерение, придающее всему смысл. Внешние проявления этой иной реальности видели в природных циклах и стихиях, в небесных светилах и безмолвных горах, в безднах моря и даже в страстях, волнующих человеческое сердце. Язычник верил в незыблемый порядок Вселенной, где всё таинственным образом взаимосвязано, верил в возможность гармонии между богами и людьми, которой можно достичь через ритуалы и магию. Магия, предшественница науки, чаще всего имела внеморальный характер. С её помощью человек в первую очередь стремился оградить себя от бедствий и достичь успеха.

Можно сказать, что языческий магизм на протяжении многих тысяч лет господствовал безраздельно.

В последнее доевангельское тысячелетие против него выступили мыслители, появившиеся почти одновременно в разных странах: авторы Упанишад, Заратустра, Будда, Лао–Цзы, греческие философы. Не отрицая обрядов, они, в сущности, отвергли их магическую роль и поставили в центр духовной жизни этику, познание и мистику. <...>

Несмотря на могучий нравственный импульс, исходящий от этих учений, их идея Абсолюта в конечном счете вела либо к растворению личности в Целом, либо к мысли, что божественная тайна бесконечно удалена от практической жизни. Кроме того, мировые религии сохранили от старого магизма пессимистическую идею циклов и «вечного возвращения» (реанимированную позднее Ф. Ницше). Вселенная, согласно этой концепции, представлялась чем–то в принципе неизменным. Рожденная из недр Сверхбытия, она должна будет снова погрузиться в его безмолвие. Не существует перспективы ее преображения, нет реального будущего, нет истории в подлинном смысле этого слова. Есть лишь однообразный круговорот, который рано или поздно возвратит все к свободному началу…

Между двумя полюсами — архаическим политеизмом и учением об Абсолюте — мы находим провозвестие Ветхого Завета. Вместе с мудрецами Индии, Китая и Греции он отверг веру в ограниченных человекоподобных или стихийных богов. Вместе с ними он разделял взгляд на высшую Реальность как на нечто несоизмеримое с тварным миром. Но при этом библейские пророки утверждали, что Вселенная имеет ценность перед лицом Бога, что между Ним и человеком есть незримая связь, что люди несут в себе отблеск Сущего. Они смело говорили об «очах» и «сердце» Творца, желая показать, что это не холодный Абсолют, а «Бог Живой», как они любили выражаться.

Если в представлении Аристотеля Бог едва ли даже знает о существовании человека, то, согласно Ветхому Завету, человек — это венец природы, объект Божественной любви. Он призван в свободном союзе с Творцом участвовать в движении мира к полноте бытия. Эта цель называется в Библии спасением, поскольку она достигается через освобождение от ложных, помраченных злой волей форм существования.

Вот почему Ветхий Завет нацелен в будущее. Он видит в истории не вращение космических циклов, а драматический диалог земли и Неба, путь к Царству Божию, к тому состоянию Вселенной, когда в ней восторжествуют предвечные замыслы Создателя.

В ветхозаветных книгах звучит пророчество («обетование», обещание), что на этом пути к Царству Бог Живой явит себя людям. Эта мистерия Богоявления связывается у пророков с личностью Спасителя, главы Царства Божия. Пророки так и называют Его — Царь–Помазанник, Мессия. По–гречески это слово звучит как Христос.

Следовательно, мы имеем право сказать, что благовестие о Христе является стержнем обоих Заветов. В Ветхом Он — надежда, в Новом — осуществление. Говоря библейским языком, Он есть «альфа и омега, начало и конец». В свете ветхозаветной веры в Мессию становится понятным, кем был Иисус Назарянин в глазах Его учеников и новозаветных писателей и кем Он является для миллионов христиан.

«Радостная Весть»

Лев Толстой был не единственным, кто пытался выделить в Евангелии «нравственное учение Иисуса» как нечто самодовлеющее. Однако все подобные попытки потерпели неудачу. В Евангелии, строго говоря, нет «учения», которое можно было бы рассматривать изолированно от личности Учителя. По выражению русского исследователя С. Н. Трубецкого, в четырех Евангелиях «одно слово и одно учение — Он Сам. Каждое Его слово есть обнаружение того, что Его переполняло». Насколько неразрывно в Евангелиях переплетены жизнь и проповедь, видно уже из их заглавий. Все четыре автора назвали их не «Жизнь Иисуса» и не «Учение Иисуса», а «Евангелие Иисуса Христа». Греческое слово «евангелион» (как и древнееврейское бесора, которое употреблял Иисус) означает «Радостная Весть», Весть о спасении и Спасителе. Евангелия представляют собой не набор сентенций и не биографию в современном понимании. Они — свидетельство веры тех, кто обрёл в Иисусе Назарянине «человеческий лик Бога», исполнение древних пророчеств.

У каждого евангелиста есть собственный взгляд на вещи, свои богословские установки, свои стилистические особенности, но все они изображают одну Личность, хотя и увиденную с разных точек зрения. Как уже было сказано, авторы Евангелий основывались на воспоминаниях, на устной и письменной традиции, которые довольно точно донесли до нас общую картину евангельских событий.

Они не дают портрета Христа, но облик Его явственно проступает в сказаниях и в передаче Его слов.

В древности предания фиксировались в устойчивой форме, особенно если имели речитативно–поэтической характер. А именно такова литературная природа Евангелий, в частности изречений Христа. «Говорят, стиль — это человек, — пишет современный английский ученый Чарльз Додд. — А каков тогда стиль поучений Иисусовых, если судить о них по Евангелиям? Большая часть их дана в виде кратких энергичных высказываний, резких и подчас иносказательных, даже загадочных, полных иронии и парадоксов. Вся совокупность речений, дошедших до нас по различным каналам предания, имеет безошибочно угадываемые черты. 

Некоторые  отрывки явно обнаруживают ритмический строй, который все еще дает себя чувствовать после двойного перевода (с арамейского на греческий и с греческого на английский). Порой кажется, что греческий текст — лишь тонкая маскировка оригинала, который постоянно переходит на ритмы древнееврейской и арамейской поэзии».

Евангелия заслуживают доверия: их авторы не дают воли своему воображению там, где их сведения ограниченны. Так, они мало знали о тридцати годах, проведенных Иисусом в безвестности в небольшом селении Назарет, затерянном среди холмов Палестины (Его рождение и детство кратко описаны лишь двумя евангелистами, Матфеем и Лукой). Внимание всех четырех писателей приковано к тому, что произошло после выхода Иисуса на проповедь. Прологом к ней служит появление Назарянина у берегов реки Иордан, где суровый отшельник Иоанн Креститель призывает народ к покаянию. Именно Иоанн признает в плотнике из Назарета небесного Посланника^[4]. И с этого часа Иисус начинает возвещать приход на землю Царства Божия…

Иногда Христа называли «бродячим проповедником». Это определение не совсем верно. Скорее прав был Гилберт Честертон, когда писал: «Жизнь Иисуса стремительна, словно молния. Она прежде всего — драма, прежде всего — осуществление. Дело не было бы выполнено, если бы Иисус бродил по миру и растолковывал истину. Даже с внешней стороны нельзя сказать, что Он бродил, что Он забыл, куда идет… История Христа — история путешествия, я сказал бы даже — история похода».

Присмотримся теперь к этой драме, вернее, к её главному Лицу, как Оно запечатлелось в Евангелиях. Обычно романисты, чтобы сделать героя живым, оттеняют его недостатки и слабости, проникают в его мысли, в его внутренний мир. Ничего похожего мы не найдем в Евангелиях, и тем не менее нарисованный ими образ неповторимо ярок.

Прежде всего бросается в глаза удивительное сочетание в евангельском Иисусе черт, казалось бы, трудно соединимых. Он стремителен, полон сил, энергии, огня, и в то же время в Нем ощущаются внутренний покой и тишина. Он словно пронизан Богом, Которого называет доверительным, нежным словом «Авва» — так по–арамейски ребенок обращался к своему отцу. Но при этом в Нём нет и следа болезненной экзальтации, экстатического напряжения, свойственного многим мистикам и основателям религий. Ему в высшей степени присуще свойство, которое в православной традиции именуется «трезвением».

Он естественен, прост, открыт к окружающим.

С Ним легко вступают в беседу, Его с радостью приглашают в дом.

Ему не нужна «кафедра»; Он с готовностью говорит где придется: на холме, во дворе Храма, на берегу озера, стоя в лодке.

В Нём нет бесстрастности философа и напыщенности жреца. Мы видим, как Он обнимает детей, любуется цветами, видим на глазах Его слезы, слышим в Его голосе радость, боль, удивление.

Он не чуждается грешных, отверженных, презираемых людей и даже явно предпочитает их самодовольным святошам.

У Него есть друзья, Его любят, за Ним постоянно следуют толпы.

Однако все это не может скрыть от нас дистанции, которая отделяет Иисуса от людей.

Он произносит поразительные, смущающие, порой страшные слова. Говорит с властью. Взгляд Его проницателен; Он словно видит саму душу собеседника, его мысли. По одному слову Иисусову будущие ученики бросают всё и следуют за Учителем.

Любовь к человеку, милосердие к страждущим — одна из главных черт Христа. Но Он свободен от всякой сентиментальности и добродушного «смотрения сквозь пальцы». Это подчас ускользает от тех, кто судит о Евангелии по расхожим представлениям. Евангельский Христос ничуть не похож на «бродячего философа» из романа М. Булгакова. Он совсем не склонен называть каждого встречного «добрым человеком». Нельзя не согласиться с С. С. Аверинцевым, который пишет:

«Мы должны знать правду: не только полный благости лик рублевского Спаса, но и суровые, испытующие огненные лики более ранних византийских и русских изображений Христа — одно название «Спас Ярое Око» чего стоит! — в равной степени навеяны евангельскими текстами».

Отмеченная историком антиномия двух образов действительно вытекает из Евангелий. Она выражена, в частности, и в притчах Иисусовых. В них нет причудливых аллегорий и фантастических узоров Востока; примеры взяты прямо из жизни, хорошо знакомой простому народу. Пастухи, виноградари, рыболовы, вытягивающие сети, женщины у домашнего очага, птицы, овцы в изобилии населяют евангельские притчи. Все просто, почти тривиально, но за этой простотой открывается глубокое духовное пространство. Обыденное становится символом Вечного.

Личность человека, любого, даже самого «малого», представляет собой, согласно Евангелию, безусловную ценность. Небеса радуются о каждой душе, нашедшей истинный путь, как пастух, который счастлив, что отыскал пропавшую овцу. Нужно помнить, что образ стада в притчах не случаен. Если для горожан он ассоциируется с тупой и покорной толпой, то для пастушеских народов стадо — предмет заботы и любви. В доверии к этой верховной любви Отца заключена, согласно Евангелию, самая суть веры.

Но величайшей ошибкой было бы видеть в этой вере, в «Радостной Вести», розовую идиллию. В ней звучат и предостережение, и строгий укор, и призыв к мужеству, к готовности встретить час испытаний. Многие притчи вселяют трепет, как набат, как сигнал тревоги. Настал день выбора. Решения вступить на «узкий путь», ведущий к Царству. Это Царство уже здесь. Ворота в него открыты, но это «тесные врата», войти в которые нелегко тем, кто хочет протиснуться в них вместе с грузом себялюбия, озабоченности, духовного рабства…

Евангельская проповедь исходит из ветхозаветной традиции, однако в устах Иисусовых она приобретает вселенское, общечеловеческое звучание. Древние этические нормы преображаются. Избегать дурных поступков ещё не значит научиться любить. А именно любовь есть высшая созидательная сила. Не всякий заметит разницу между старинным правилом: «Не делай другим того, чего не желаешь себе» и евангельской заповедью: «Как вы хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними». Между тем различие существенно. Там еще только запрет, отрицание, здесь утверждение, призыв к действию, к человечности, милосердию. Христос не употребляет абстрактной формулы: «Все люди братья». Он просто рассказывает притчу о том, как иудей, пострадавший от разбойников, был спасен самарянином — иноверцем и иноплеменником. Понятие «ближний», по смыслу этой притчи, возвышается над расовыми и конфессиональными барьерами.

Антиподом любви, согласно Евангелию, является ложное самоутверждение, гордыня, эгоизм — личный, национальный, религиозный — сосредоточенность только на своем как на единственной ценности. Поэтому к двум главным заповедям Ветхого Завета о любви к Богу и к ближнему Христос присоединяет «новую заповедь» о полной самоотдаче. «Отвергнись себя», — говорит Он. Здесь нет чего–то унижающего достоинство человека. Речь идет о высшей свободе от «самости», о сердце, открытом другому сердцу и Вечности, об избавлении от тяжкого груза эгоцентризма. Именно она делает человека способным познать радость богосыновства.

Христос не отрицает, что в мире царствует зло, но свидетельствует, что неприметным образом Он принес на землю иное царство, царство света, правды, любви, Царство Божие. Пусть его конечное торжество ещё впереди. Те, кто следует за Иисусом, «отвергнув себя», могут приобщиться к этой новой реальности уже здесь и теперь.

Недаром в знаменитой Нагорной проповеди (в Евангелии от Матфея) настойчиво повторяются слова «блаженны», т. е. счастливы, благословенны. К счастью стремятся все существа, однако люди часто полагают его лишь во внешнем, что в итоге приводит к погоне за призраком, к горькой неудовлетворенности. Евангелие указывает на опасность суетности и того, что теперь называют «вещизмом». По словам Нагорной проповеди, счастливы могут быть и те, кого мир презирает и отвергает: неимущие, плачущие, кроткие, гонимые за правду. Доверие к высшей воле, любовь и свобода — вот основа Радостной Вести. И это не теория, не метафизика, а сама жизнь. Новое бытие, явленное в слове и личности Иисуса Назарянина.

Лев Толстой, как и многие другие мыслители, рассматривал евангельского Христа в той же плоскости, что и прочих основателей религий. Разумеется, с чисто исторической точки зрения это вполне оправданно.

Но не следует упускать из виду кардинальное различие. Если властители умов, подобные Будде, Платону или Магомету, шли к истине трудным путем, сознавая, что поднимаются «снизу вверх», то в Евангелии мы не найдем чувства «восхождения», чувства дистанции между Иисусом и Истиной. Она живет в Нём Самом.

Анализируя Евангелие, С. Н. Трубецкой показал, что оно содержит «единственное в истории соединение личного самосознания с богознанием». Это не домысел позднего богословия, а прямой вывод из наиболее ранних пластов евангельского предания. Иисус не возвещает веления Бога, как древние пророки, а говорит от Своего лица. Даже авторитетные заповеди Писания Он порой изменяет, давая тем самым понять, что Ему присуща высшая власть. Хотя Он называет всех людей детьми Небесного Отца, однако о собственном богосыновстве говорит в исключительном смысле.

«Всё предано Мне Отцом Моим,
и никто не знает Сына, кроме Отца;
и Отца не знает никто, кроме Сына,
и кому Сын хочет открыть.

Приидите ко Мне,
все труждающиеся и обремененные,
и Я успокою вас;
возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня,
ибо Я кроток и смирен сердцем,
и найдёте покой душам вашим;
ибо иго Мое благо и бремя Мое легко».

Человек свободен верить или не верить этому свидетельству, но оно остается историческим фактом, без которого невозможно понять сущность Евангелия.

Более того, без этого трудно понять, почему проповедь о Царстве вызвала такой соблазн и такое острое противодействие. Почему она стала вызовом, брошенным миру. Людям предстояло сделать нелегкий выбор. И каждый сделал его.

Заметим, что в евангельской истории нет «пропаганды». Иисус не ищет влиятельных покровителей, не готовит себе «почву» среди могущественных и авторитетных лиц. Его ближайшие последователи — люди «некнижные и простые». Это рыбаки, ремесленники, сборщики пошлин. Мудрые, одаренные, образованные придут позже. Евангелисты не скрывают, что ученики очень часто не понимали Учителя. И все же Он предпочел именно из них создать ядро нового народа Божия, Церкви Нового Завета.

Напротив, для надменных блюстителей традиционных канонов религии, для книжников и фарисеев Он находит самые жесткие слова, когда–либо Им произнесенные. Он во всеуслышание обличает их властолюбие, тщеславие, ханжество, заскорузлую приверженность к обряду и букве, к «преданиям старцев». Хотя среди них и попадались люди, принявшие весть о Царстве, большинство уставщиков и книжников относилось к Назарянину с презрением и враждебностью. Кризис достиг кульминации в тот момент, когда толпа задумала против воли Иисуса провозгласить Его царем; Он же молча отверг это и втайне от народа скрылся за пределы страны.

И тогда руки у врагов оказались развязаны. Они собрали все силы, чтобы подорвать влияние Учителя, Который в их глазах был самозванцем, покушавшимся на авторитет и привилегии наставников. Когда, вернувшись, Иисус с учениками отправился на праздник в Иерусалим, Он уже знал, что там Его ждет.

Дальше события разворачиваются стремительно. Торжественная встреча, устроенная толпой галилеян своему Пророку. Изгнание торгующих из Храма. Споры с книжниками. Решение верховного совета, Синедриона, выдать Иисуса римским властям. Предательство Иуды, указавшего, где Учитель проводит ночь. Последняя трапеза, на которой был торжественно установлен Новый Завет между Богом и людьми. Ночная молитва в Гефсиманском саду. Взятие под стражу. Допрос и суд в Синедрионе. Приговор Понтия Пилата. И, наконец, смерть на позорном столбе, на кресте, орудии мучительной казни, которой римляне подвергали рабов и повстанцев.

Всё это происходит в течение одной недели. В смертельном ужасе разбегаются и прячутся ученики. Их вера рухнула. Остался только страх. Евангельский благовест потонул среди криков черни и глумления палачей…

Однако вскоре всё коренным образом меняется. Ещё вчера малодушные и испуганные, ученики выходят на улицы Иерусалима и открыто объявляют: «Иисус воздвигнут из гроба; Он — Мессия, предречённый пророками; через Него миру даровано начало спасения». Все четыре евангелиста одинаково объясняют причину такой разительной перемены: Сам Иисус, восставший из мертвых, явился апостолам и послал их идти по всей земле, проповедуя народам Радостную Весть…

Таково общее содержание Евангелий.

 

У истоков Церкви

 

«Радостная Весть» обращена к воле, совести, сердцу отдельного человека, независимо от страны и эпохи. Однако она выходит за пределы только личного, индивидуального. Как и все библейские писатели, евангелисты мыслят духовную жизнь и возрастание в недрах определенной общины, Церкви. Само слово Церковь (по–гречески экклесия) означает собрание народа. Когда Христос говорит, что «создаст Церковь Свою», Он имеет в виду, что Его мессианская, новозаветная Община рождается как наследница и преемница другой древней Общины — Церкви Ветхого Завета. Ее судьбам и посвящена дохристианская часть Библии.

Согласно Книге Бытия, Творец в определенный момент истории призвал людей, которых предназначил быть носителями откровения. Из них должна была образоваться священная община, «Народ Божий». Во главе этих людей стоит сирийский шейх Авраам, выходец из Месопотамии. Он покинул родину около 1850 г. до н. э., повинуясь таинственному призыву. Апостол Павел впоследствии назовет его «отцом верующих». В сказаниях Бытия он изображен человеком миролюбивым, добрым, сострадательным, хотя и не лишенным слабостей. Но главное в нём — безоговорочное доверие к Богу, призвавшему его порвать с родичами–язычниками. Он бросает всё и идет навстречу неведомому, всецело полагаясь на благость и волю Небес. Ничто, казалось бы, не сулит этому бездомному страннику великого будущего. Однако именно Аврааму предсказано, что через него, через его потомство «благословятся все племена и народы земли».

Авраам становится родоначальником ветхозаветной Церкви, которая, впрочем, не могла еще быть универсальной. В ту эпоху личная вера целиком определялась племенными, народными традициями. Они были до поры до времени единственным руслом, по которому протекала религиозная жизнь. Быть, например, египтянином означало исповедовать религию Египта. Поэтому ветхозаветная Церковь складывалась главным образом из потомков Авраамова рода, которые через несколько поколений образовали древнеизраильский этнос.

Вторая книга Ветхого Завета, Исход, описывает, как этот этнос обрел свое самосознание на пути из рабства к свободе. Потомки Авраама, поселившись в дни голода на восточной границе Египта, к XIII в. оказались под игом фараонов, которые превратили их в государственных рабов. Когда подневольный труд на стройках фараона поставил народ перед угрозой духовной и физической гибели, от отчаяния и спячки его пробудил пророк Моисей, воспитанный среди египтян. Это одна из самых могучих, титанических фигур Ветхого Завета, овеянная легендами, воплощенная позднее в многочисленных картинах и изваяниях^[5].

Он призвал соплеменников покинуть «дом рабства», преодолел сопротивление фараона и увел израильтян на безжизненные просторы Синайской пустыни. Там, у подножия священной горы, он заключил Завет между Богом и народом. Этим актом он превратил пеструю толпу недавних рабов в религиозную общину. Хартией Моисеева Завета стал Декалог, или Десять заповедей, начертанных на двух каменных скрижалях. В них провозглашалось безусловное почитание единого Бога, Который настолько превосходит всё тварное, что изображать Его в том или ином виде — кощунство. Вера в Него, любовь к Нему исключают культ других, языческих богов. Примечательно, что из десяти заповедей шесть касались этической сферы: они осуждали пренебрежение к родителям, убийство, прелюбодеяние, воровство, клевету и зависть. Эти азы нравственности, которые и сейчас, тридцать три века спустя, продолжают быть для человечества проблемой, стали фундаментом ветхозаветной Церкви. Но от фундамента до здания еще далеко. Моисей лишь начал трудное дело созидания Церкви. Толпа не раз восставала против пророка, требовала дать ей зримый образ Бога («золотой телец»), а порой была даже готова вернуться из пустыни в «дом рабства». Эта тяжкая борьба Моисея против косности народа составляет главный мотив остальных книг, носящих его имя (Левит, Числа, Второзаконие).

Еще при жизни Моисея израильтяне проникли — с боями, а порой мирно — в Ханаан, землю, расположенную на стыке трех материков, где некогда странствовал Авраам со своими стадами. Страна не имела политического единства, и ее городами владели различные племена и народы. Поселившись в соседстве с ними, пришельцы постепенно стали утрачивать духовный импульс, полученный ими в пустыне. В их среду стали упорно просачиваться элементы языческих верований. Объектом поклонения у язычников были секс, война, плодородие, олицетворенные пантеоном ханаанских божеств. Разумеется, этот культ имел немалую притягательность (ведь и сегодня нередко чтут тех же идолов, только под другими личинами).

И тогда на исторической сцене появились первые библейские пророки.

Это ещё не те великие писатели, книги которых составляют одну из главных частей Ветхого Завета. Как правило, они не пишут, а только проповедуют и иногда слагают гимны, вроде Песни Деборы (ее называют библейским аналогом «Слова о полку Игореве»). Известный русский ученый академик Б. А. Тураев, отмечая сходство ранних пророков с восточными экстатическими прорицателями, подчеркивает, что «уже в Х в. из их среды выделились могучие личности, сделавшиеся духовными вождями народа и религиозными индивидуалистами, причем элемент экстаза отступает, а то и совсем незаметен». Они страстно боролись за чистоту веры против многобожия и в какой–то степени преуспели. Духовное обновление, вызванное их проповедью, привело к культурному возрождению. Около 1000 г. до н. э. молодой царь Давид, человек искренней веры, автор первых псалмов, сумел создать единое израильское государство со столицей Иерусалимом. Его сын соорудил там Храм, в котором, согласно завету Моисея, не было никакого изображения Божества.

Но и язычество не сдавало позиций, вновь явно и тайно переходя от обороны к наступлению. Параллельно с этим процессом начался государственный и общественный кризис. Давидово царство раскололось, в Иерусалим вторглись войска фараона. Распри, междоусобицы, социальное расслоение делали страну легкой добычей для соседних держав. Люди погружались в уныние. Беспочвенные политические иллюзии сменялись растерянностью, сомнениями, маловерием. И на сей раз ветхозаветная Церковь опять услышала голос пророков. Они беспощадно обличали отступивших, поколебавшихся и в то же время вселяли в них великую надежду.

       далее