Глава V

"То, что явлено — не благо", учит св. Игнатий Антиохийский, быть может, цитируя какое-то ходячее речение; и добавляет:

"Бог наш, Иисус Христос, уйдя из мира к Отцу, явил Себя полнее". Исчезнув, Христос появился в большей мере, чем тогда, когда Он жил на земле.

Ориген ссылается на то же или похожее речение, рассуждая о словах Господних: "...войди в комнату свою и закрой дверь свою" (Мф 6, 6). Это лучше поясняет нам слова св. Игнатия и смысл речения. Нельзя молиться явно. Бог не действует явно.

Все это входит в давнюю и долгую традицию. Христианские богословы и до, и после св. Игнатия учили, что Бог действует тихо, незаметно, без шума и суеты. Такое учение бросает свет на еще одну грань того почти неуловимого качества, которое названо кротостью. Все наши хлопоты о благополучии, влиянии, власти происходят от нашей неполноты, тогда как Бог, действующий тихо, говорит от полноты бытия. Блаженство, обещанное кротким, призывает нас отрешиться от деловитости, свойственной миру неполноты, чтобы жить в тишине и незаметности полного Божиего мира. [31] 

_ Вспомним, как торжественно явился Бог на Синае (Исх 19,16 и далее). Этого, собственно говоря, мы и ждем от Него. Но когда Он снова является Илии, это происходит очень тихо, словно Он нарочно отрицает все то, что так поразило народ в книге Исхода. Не в буре Господь, не в землетрясении, не в огне, а в "веянии тихого ветра". Еврейское слово (в западной традиции — "шепот") связано этимологически со словом "молчание", употребляемом в 37(36) псалме.

Даже в Новом Завете Господь действует также. Он говорит: "Лучше для вас, чтобы Я пошел" (Ин 16, 7), и "идет", уходит, сперва — в Страстях, потом — в Вознесении. Ориген не без основания сказал, что Христос "был послан не только, чтобы Его знали, но и чтобы остаться скрытым".

Кроткие почитают этот способ действия и стараются подражать в нем Богу. Они не тщатся чего-то достигнуть, что-то уладить, завоевать мир. Их действия проистекают от полноты бытия, отражающего полноту бытия Божия.

Такой "отказ от соревнований" обходится недешево. Образец наш — Христос на кресте. Его помогут понять не сентиментальные оптимисты из душеспасительных книжек, а, скорее, великие трагические герои — Агамемнон, Эдип, Гамлет. Все они — в ловушке... Это часто бывает с человеком. Жизнь мира сего — ловушка. Снова и снова мы оказываемся в безвыходном положении. [32] 

_ Сколько бы мы ни мечтали, что все "прекрасно устроится", нам приходится жить в ловушке прежних своих ошибок, чужих грехов, дурных социальных систем. Ощущение беспомощности — одна из самых тяжких психологических проблем нашей эпохи, легко приводящая к полному отчаянию.

Евангелие дает на это суровый, но единственно реальный ответ. Оно говорит, что, только приняв ловушку, мы можем изменить хоть что-то. Не надо суетиться, не надо рваться на волю, надо нести крест беспомощности, как нес его Спаситель, чтобы обрести истинную силу для жизни, более приличествующую образу и подобию Бога.

Все наши хлопоты и метания только увеличат неполноту, суету падшего мира. Тишина же, "тихость", дает Богу возможность действовать. Это — тайна Его ненавязчивого присутствия. Кроткие такой тайны причастны.

Блажен тот, кто не тщится что-то сделать; тот, кто умеет беспомощно ждать на кресте; именно такие люди наследуют землю.

После грехопадения наша власть над землей выражается в потреблении и порче. Власть же Адама выражалась в том, что он давал имена. Согласно св. Ефрему Сирину, нарекая животных, он поистине соучаствовал в творческом деле Бога. Во Христе мы снова обретаем эту силу, помогая каждой твари обрести полноту бытия.

Если мы должны наследовать землю — научимся узнавать, называть по имени, освобож[33] 

дать все тварное, возвращая его к должному состоянию, и перестанем суетиться, что-либо "налаживая" и "устраивая" на пользу себе.

Точно также мы должны обращаться и друг с другом. Как жаль, что, помогая людям, мы тщимся "решать их проблемы"! Это почти неизбежно приводит к тому, что мы наклеиваем ярлыки абстракций на неповторимые ситуации.

На самом же деле мы должны не решать, не ставить диагноз, не наклеивать ярлыки, а узнавать или, точнее, познавать — познавать, как первый человек, каждое существо, каждую ситуацию в их совершенной неповторимости.

Когда ситуация уж очень безвыходна, мы начинаем понимать, что нужно не столько найти из нее выход, сколько, выразить ее. Тут хорош поэт или художник; и порой, по милости Божией, мы сами можем стать этим поэтом и художником. Каждая ситуация в нашем мире требует не "делового", а "художественного" подхода. Если мы наследуем землю, мы обязаны этим не "умелому администрированию", а чему-то похожему на тонкость и творческий дух.

Кроткие — это те, кто не "добивается" и не "устраивает", а беспомощно взирает на жизнь. Кому же, как не им, сказать в единении с Божиим Словом то слово, которое освободит всякую тварь, вернув ее к самой себе? Только они и могут по-настоящему радоваться власти над землей. Итак, не гневайтесь на благоден[34] 

ствие нечестивых — ни у них, ни у вашего гнева нет будущего. Радуйтесь о Боге, и взором веры и надежды вы увидите творимый Им мир сквозь отчаяние и безысходность века сего. [35] 

Глава VI

Первые два блаженства как бы негативны — они удерживают прибой властности и деловитости. Благодаря им создается пустота, в которой может действовать Бог. Именно в этой пустоте Он переделывает нас.

Конечно, главное для Него — создать в нас любовь, милосердие. Только эта добродетель делает нас совершенными. Но в земной жизни она не расцветет без веры и без надежды. С верой и надеждой связаны два первых блаженства; они создают место для любви, с которой связаны шесть остальных.

Вера и надежда тоже "негативны"; они освобождают нас от власти сиюминутных потребностей. Благодаря вере мы смотрим на мир глазами Божией правды и потому способны противостоять давлению "видимого". Надежда дает нам силу ждать, пока Бог не уладит все по-своему. Благодаря ей мы свободны от стремления к немедленным результатам и от разумного желания рассчитывать все наперед. Эти добродетели выводят нас из мира, где правит, в лучшем случае, людская фантазия, в истинный, но сокровенный мир Божиих действий. Живущий верой и надеждой как бы пребывает в пустоте, в которой творит Бог. [36] 

_ Наш мир — не мир полноты, а мир недостатка. Человек пал, он не в раю. Но падшим людям кажется, что они знают, как в этом мире управляться. Такое знание — ложь, и идет от "отца лжи" (см. Ин 8, 44).

Вот почему так необходимы вера и надежда. Они отучают нас от мнимого знания и учат ждать полноты, которую дает только Бог. Однако чистая пустота, по притче Господней, очень опасна; она привлекает бесов, которые хуже прежних (см. Мф 12,43-45). Заполнить ее должна любовь.

Любовь наполняет, делает нашу жизнь полной, но что же это такое? Апостол говорит нам в послании к Коринфянам, что всякое проявление любви — двусмысленно, двузначно. Можно совершать подвиги доброделания и все же не иметь любви. Знаки ее и симптомы немаловажны, но не они — главное. Как говорил Джордж Макдональд, "мы просто не можем отличить полностью истинную любовь от ложной, пока мы не умерли..." Различить ее можно лишь тогда, когда это уже не нужно. Пока мы живем в этом двузначном мире, мы никак не установим до конца причины и мотивы даже собственных наших действий.

Мы так привыкли психологизировать, что нам кажется, будто где-то внутри лежит "наше истинное я". В определенном смысле это верно (см. дальше, о чистых сердцем). Но тайна нашей души ведома только Богу, и мы в нее проникнуть не можем. Ошибка начинается тогда, когда мы предполагаем, что способны [37] 

истолковать своими силами (и в свою пользу) то, что отделяет "внутреннее" от "внешнего". Любим мы и сомневаться во "внешнем" других людей, обычно — уже не в их пользу.

Такой подход к людям очень опасен. Теперь нередко говорят: "Важно не то, что ты делаешь, а то, какой ты". Опять же, в определенном смысле это верно — важнее всего наша сокровенная глубина, ведомая лишь Богу. Достигнуть ее не помогут никакие, сколь бы то ни было тонкие, методы, созданные человеком. Если же речь идет о "внутреннем", что мы увидеть можем, оно не столь уж важно. Часто бывает важней, что мы делаем. Например, иногда мы не любим кого-нибудь, но все же помогаем ему. Почему нелюбовь важнее, чем тот удивительный факт, что мы способны подавить свои недобрые чувства? Вполне возможно, что именно это выражает истинный замысел Бога, даже если не выражает нашего замысла. Иногда мы говорим: "Сам не пойму, почему я так сделал"; значит, истинная причина много глубже доступной нам "психики".

Поэтому Церковь и учит церковному послушанию, благодаря которому наши действия хоть как-то отделены от хаоса настроений. Послушание позволяет нам выражать милосердие" а не собственные наши прихоти и фантазии. Мы должны выполнять "Золотую заповедь"* , хотим мы этого или нет. [38] 

_ Есть и другой верный путь, доступный всем христианам — путь сакраментальных знаков и символов, в которые Церковь облекает свою жизнь. Жизнь эта — своего рода священное действо; в нем мы можем символически выражать нашу глубочайшую сущность. Церковь — "без пятна и порока" (Еф 5, 27), мы — в пороках и пятнах; но, совершая таинства, мы становимся тем, что лучше нас, укрепляя нового человека, зарождающегося в нашей сокровенной глубине.

Не будем отступать, если мы не "видим в этом толка", если таинства "ничего не говорят нам". Не литургия должна приспособиться к нам, а мы — к литургии. Она рассчитана на зрелых, на духовно взрослых людей. Быть может, это мы не созрели, это мы еще плохо слышим. Наверное, мы вправе сказать, что, совершая таинства, "облекаемся во Христа" (см. Рим 13, 14). Как всякое "переодевание", это — действие; более того, это похоже на игру; но только так мы соучаствуем в реальности, которая здесь, на земле, выражает себя в символах и ритуальных жестах.

Если мы преданно, щедро и терпеливо будем следовать тем символам, какие дает нам Церковь, чтобы выразить любовь, рано или поздно придут более спонтанные признаки этой добродетели. Но не они определяют, насколько пенно наше участие в литургии; как раз наоборот. "Спонтанные проявления" любви всегда двузначны, обряд однозначен. Именно он, обряд, взращивает нового чело[39] 

века, зародившегося в нас; и наша верность обряду дает нам надежду на то, что наши "спонтанные проявления" станут выражать именно любовь, а не что иное. Теперь мы можем обратиться к другим блаженствам, тесно связанным с любовью. [40] 

Глава VII

Первые два блаженства, о которых мы говорили, создают некую пустоту. Когда мы отказываемся от властности и своеволия, другие побуждения могут вступить в игру; но отказ этот, сам по себе, даст лишь величину отрицательную. Остаться при ней опасно. И остальные блаженства, предупреждая нас об опасности, учат, чем ее заполнить.

Блаженство плачущих предостерегает нас против дурной отрешенности, как бы говорящей: "У меня ничего нет, я ничего не могу, но что с того? Мне это безразлично?" Тот, кому безразлично, не заплачет, а потому не обретет блаженства. Оно обещано именно тем, кто не только тих и беззащитен, но и доступен страданию. Это исключает для христианина какую бы то ни было "эмоциональную тупость".

Нельзя забывать, что без чувств нет человека. Некоторые виды духовности отвергают естественные человеческие реакции и, по-видимому, предпочитают какое-то каменное нечувствие. Но пророчество Иезекииля твердо говорит нам: "...и возьму из плоти вашей сердце каменное и дам вам сердце плотяное". Жестокосердие, глухота чувств — один из плодов [41] 

грехопадения. Искупая первородный грех, мы чувствуем не меньше, а больше.

Конечно, это не значит, что мы должны потакать любой своей эмоции. Определенная дисциплина и в чувствах, и в их выражении — весьма желательна. Полезно обуздывать чувства, но не уничтожать их.

Разберемся в том, чем дурны иногда наши чувства. Тогда мы яснее увидим, что делать с ними на христианском пути.

Обычнее всего — несоразмерность, неадекватность наших реакций, инфантильные чувства "по пустякам", которые лишь косвенно соответствуют обстоятельствам. Что бы ни означало блаженство плачущих, оно, по меньшей мере, говорит о настоящем страдании, об "адекватной эмоциональной реакции". Это надо помнить. Но средство против неадекватных чувств — не бесчувствие, и не фальшивая бодрость, а чувства, сообразные здравому разуму.

Часто мы понимаем неправильно призыв Апостола Павла "всегда радуйтесь" (Флп 4, 4). Христианин не вправе радоваться любой ценой. Как бы мы ни толковали Апостольские слова, они ни в коей мере не возбраняют страдания, ибо плачущие — блаженны. Блаженство плачущих должно поддерживать нас, когда мы несчастливы, и защитить нас от покровительственных советов "бодриться". Тот же самый Апостол сказал не "подбодрите плачущих", а "плачьте с плачущими" (Рим 12, 15). [42] 

_ Не вредно подумать о том, что же такое христианская радость. Утешая страдающих, мы часто объясняем им, что вера велит страдать меньше. Может быть, нам просто легче самим, когда наш подопечный спокоен? Ведь плачущие очень тяжелы, они мешают нам, раздражают. Больные, страдающие, умирающие нарушают один из самых строгих запретов нашего общества. Что, если напоминания о "христианской радости" — лишь благочестивых вариант этого запрета?

Вот почему так важно помнить, что Христос связал с блаженством не просто чувства, а "отрицательные эмоции". Он благословил те мучительные и унизительные куски нашей жизни, когда мы слишком несчастны, чтобы выполнить требования неумолимого мира, и даже церковные люди сурово укоряют нас, призывая к ханжеской бодрости.

Конечно, это не опровергает слов Апостола, а только помогает правильно понять их, найти им должное место. Прежде всего заметим, что радоваться умеет лишь тот, кто умеет плакать. Радость нельзя сохранить, убегая от страданий. Тот, кто постоянно боится несчастья, не будет счастливым. Глуповатый гедонизм многих наших современников не дает ничего, кроме досады, а наш вольнодумный век, гонящийся за наслаждением, порождает необычайно много несчастливых, неспособных к чувству невротиков.

Как это ни странно, в наше бесчувственное время слова о блаженстве плачущих даже [43] 

важнее, чем призыв к радости, ибо радость обрести невозможно, если всеми доступными способами бежишь от страдания.

Однако плачущие блаженны не только по этой причине. Чтобы полнее понять нашу заповедь, обратимся снова к "стратегии искупления". Почему Христос должен был пострадать (см. Лк 24, 26)? Почему лишь тех, кто берет на себя крест, можно считать Его последователя (см. Мф 10, 38)? Что значат слова Апостола Павла: "...восполняю недостаток в плоти моей скорбей Христовых" (Кол 1, 24)?

Ответ один: Христос страдал и умер, ибо удел человеческий — страдание и смерть. Если Он хотел спасти людей. Он должен был, как добрый пастырь, отправиться туда, где живут заблудшие овцы. Любое другое спасение было бы ложью, и речь шла бы не о нас, людях, а о каких-то несуществующих созданиях.

Такого же реализма Господь ждет и от нас. Мы должны знать, мы есть, если хотим оттуда выйти.

Человек занимает в мироздании особое место — он не только тварь, он соработник Божий. По удивительному слову св. Григория Нисского, каждый сам рождает себя.

Точно так же каждый участвует в своем спасении. Конечно, мы не можем спастись без Божией помощи. Но с нами, людьми, Бог трудится не Один, Он ждет от нас соучастия. "...Со страхом и трепетом совершайте свое спасение, потому что Бог производит в вас и [44] 

хотение и действие по Своему благоволению" (Флп 2,12-13).

Тем самым, если Бог принял наше страдание во Христе, мы тоже должны принимать наше страдание. Если Христос взял на Себя наши кресты, мы должны нести и свой крест, и кресты ближних.

Люди созданы так, что они тесно связаны друг с другом, это знает даже биология. Каждый из нас созидает другого, и в падшем мире каждый другого и губит. Дело искупления не терпит разобщенности, каким бы разумным ни казалось стремление всех отделиться. Писание ясно говорит: "Носите бремена друг друга" (Гал 6, 2).

Если мы хотим увидеть человека, как он есть, мы должны посмотреть на страдающего Христа. "Се, Человек (Ин 19,5). Таковы мы, люди. Вот как мы беспомощны, истерзаны, измучены. Мало того: вот как мы терзаем и мучаем других. Именно мы несем в себе ту злобу, ту жестокость, ту бесстыдную глумливость, от которой страдал Спаситель. Как тут не заплакать?

Согласно более или менее искусственной схеме св. Августина, блаженство плачущих связано с даром ведения. Это верно: тот, кто знает человеческой жизни, не может презирать плачущего.

Относится это и к правде о самом себе, к покаянию. Очень может быть, что у Матфея "плачущие" значит "кающиеся". Такие слезы прольет лишь тот, кто честно смотрит на самого себя. [45] 

_ Но христианин не просто видит человеческий удел. В растерзанном лице ближнего он видит растерзанное и спасающее лицо Христа. Если мы достаточно мужественны и смиренны, чтобы смотреть на него, мы тем самыми отождествляем себя со Спасителем. Наши слезы тогда — очень глубокое соучастие в Его деле.

Очень важно понять, что от этого, в определенном смысле, ничего не меняется. Соединяясь в страдании с Христом, мы страдаем ничуть не меньше. Страдание обретает другую перспективу, и в этом смысле нам легче его перенести. Но мы страдаем, нам плохо, и телу, и душе.

Нередко мы мечтаем о том, что научимся страдать героически, как бы нести свой крест, того не замечая. Но правы де Коссад и св. Тереза из Лизье: истинная благодать в том, что у нас нет на него сил.

Здесь очень важен пример Христа. Мы не должны думать о том, что, как Человек, Он был как бы лучше защищен, ибо мог вызвать легион ангелов. Он их не вызвал. Он переносил человеческое горе, черпая силу лишь из человеческих источников, и Новый Завет ясно говорит нам, что Он очень страдал. Знал Он и тот душевный слом, который связан с сильной физической болью. Хуже того, были минуты, когда Он познал самое страшное страдание — чувство, что все совершенно бесцельно (см. Мф 27, 46).

Христос назвал блаженством не легкое неудобство, которое делает жизнь заниматель[46] 

ней. "Он, во дни плоти Своей, с сильным воплем и со слезами принес молитвы" (Евр 5,7). Так страдал Христос, в наши дни так страдала св. Тереза из Лизье, смотревшая во тьму отчаяния.

Здесь не место мнимому геройству. Конечно, бывает страдание, которым можно покрасоваться. Можно уйти в страдание от истинных своих забот, можно обеспечить себе бесчувствие, можно даже придать себе интересность в нашем безликом мире. Но Господь благословил не это. Для христианской жизни важно а оно выглядит далеко не так красиво, как бы нам хотелось.

Сколько бы ни обновлялся Святым Духом наш "внутренний человек", человек внешний, и тело и душа, — ветшает день ото дня и непременно умрет (см. 2 Кор 4,16). Перед лицом смерти — не до шуток. Мы участвуем в страстях Христовых, испытывая истинную боль, и нужно со всем смирением это признать. Мы должны принять Божий дар — "вино, что веселит сердце человека". Бог в Своей промыслительной деятельности не требует от нас, чтобы мы всегда были в полном сознании, как бы без "наркоза". Кроме таких средств утешения, как вино, у нас есть драгоценный дар сна, есть друзья, книги, есть просто временное отупение. Не надо стыдиться того, что прибегаешь ко всем этим средствам.

Однако нельзя так пристраститься к "наркотикам", чтобы забыть, что мы слабы и в каком [47] 

мире живем. Успокоительные действия должны увеличивать, а не уменьшать реалистический взгляд на жизнь.

Особенно опасен один наркотик — суетливое желание "все уладить". Конечно, кое-что иногда уладить можно, и мы вправе это делать. Но нельзя себя обманывать. Сколько бы ситуаций мы ни уладили, мы все же останемся лицом к лицу с беспомощностью человека. Полное изменение нашего удела — в руке Божией, и больше нигде. Все остальное — лишь перекладывание бремени из одной руки в другую. Нам не разрешить последних проблем греха и смерти. Их разрешает только Бог.

Вот почему так важно страдать. Когда мы страдаем, мы знаем, каков наш истинный удел. Мы видим правду о падшем мире и падшем человеке. Как тут не плакать?

Иногда считают, что нужно различать страдание как плод греха и страдание искупительное. Те, кто так думает, делают вывод, что в этой, земной жизни можно избавиться от первых, "заслуженных" страданий. Это — чистый вздор. Всякое страдание — плод первородного греха, нашего или чужого. Именно его взял на себя распятый Христос, именно его должны нести на себе христиане; и большая часть каждого из наших крестов проистекает не от чужих грехов, а от наших собственных. Наш крест — это мы сами. Нет никаких оснований считать, что в этой жизни мы избавимся от собственного бремени. Конечно, Господь облегчает нам бремя, но не снимает ето. Только после воскресения мертвых [48] 

тела наши будут способны к полному счастью. Тем самым мы никак не вправе презирать ни свое, ни чужое страдание. Напротив, мы должны его почитать.

В "Артуриаде"^* Чарльза Уильямса есть поразительная сцена. Когда сам Галахад достигает замка, где спрятан Грааль, он не входит победоносно в ворота, а падает на колени. "О, Господи, прости, — молит он. — Прости, благослови меня, Отец!" Льюис пишет об этом отрывке:^** "Христиане часто думают о том, как много страданий причиняет мир святым; но и святые причиняют миру немало страданий". Поистине, любое сколь угодно созидающее действие что-то и разрушает, а то, что разрушается, — не чистое, беспримесное зло, как бы много зла в нем ни было. Боль грешника остается болью и, тем самым, обретает благородство.

Христианское страдание очень тонко, и никак не связано с презрением, пренебрежением или осуждением.

Христианское страдание очень тонко и никак не в этом. Искупительным можно назвать [49] 

то страдание, которое отдано Христу, то есть сострадание, "страдание вместе с другими". Христианин знает, что Христос взял на Себя его муки и, тем самым, соединил их с муками всех других людей. Страдание становится состраданием через Страсти Христовы.

Теперь мы можем понять, почему блаженство плачущих связано с милосердием. Обычно страдающий человек становится эгоистичней. Тот же, кто страдает со Христом, пробивает стену самости. Быть может, горе его еще горше, ибо он лишен такой отдушины, как злоба; зато он причащается тайне Божией любви. Поэтому в глубине мрака скорби пробуждается надежда. Такое страдание чисто, беспримесно, беспомощно; однако только тот, кто испытал его, может знать, что Господь "творит все, что хочет".

Именно на этой глубине страдание и радость едины. Призыв Апостола обращен к тем, кто перешагнул жалость к себе и соединился в своей скорби с жертвенной любовью Спасителя.

Блаженство христианской радости, блаженство плачущих сводится, главным образом, к надежде. Не к оптимизму — его нет, а к убежденности в любви и силе Божией. Плачущие — блаженны, ибо они Существует страдание, которое утешиться не может. Более того: некоторые предпочитают растравлять свою боль. Это — не христианский путь. Нам, христианам, достался тягчайший, но и блаженный удел — мы должны страдать чес[50] 

тно, не обращая страданий в себялюбивую усладу.

_ Боль, благословленная Спасителем, не презирает утешения, но знает, что утешить истинно может один лишь Бог. Тем самым, эта боль неразрывно связана с радостью во Христе; однако, скажем снова, она не "облегчена", не условна, а очень мучительна. [51] 

Глава VIII

Перед нами снова заповедь блаженства, которая существует в двух версиях. У Луки она проще и, вероятно, древнее: "Блаженны алчущие ныне; ибо насытитесь" (Лк 6, 21), а противопоставленно ей: "Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете" (Лк 6, 25). Прямой смысл ее столь очевиден, что не нуждается в толкованиях. Она естественно входит в провозглашенный Христом "переворот", обобщенный в стихе из Матфея: "Будут последние первыми, а первые последними" (Мф 20, 16).

Правилом поведения такая заповедь быть не может; чтобы добиться этого блаженства, ничего не надо и нельзя сделать. Если мы перестанем есть, мы ничего не добьемся, и, кроме того, нарушим другую мысль Нового Завета — столь же простое и очень "либеральное" поучение Апостола Павла о еде ("Кто ест, не уничижай того, кто не ест; и кто не ест, не осуждай того, кто ест" — см. Рим 14, 3). Нарушим мы и подражание Христу, Который и ел, и пил, так что Его даже обозвали человеком, который "любит есть и пить вино" (см. Мф 11, 19). [52] 

_ Правда, заповедь существует и в иной версии, быть может — восходящей к словам Самого Спасителя. У Матфея мы читаем: "Блаженны алчущие и жаждущие правды; ибо они насытятся".

Однако отложим ненадолго ее моральное толкование и остановимся подробнее на евангельской значимости того голода, о котором говорится у Луки. Мы видели на примере предыдущей заповеди ("плачущих"), что дело искупления не требует от нас, чтобы мы изничтожили наши чувства. Точно также не требует оно, чтобы мы подавили наши физические потребности. И то, и другое надо не уничтожить, а выправить. Надо обуздывать не потому, что они слишком велики, а потому, что они неверны. Один из подобных случаев описывает Льюис в "Переландре": "Когда он (Рэнсом) уронил пустую тыкву и собирался взять вторую, ему пришло в голову, что он не хочет ни пить, ни есть. Ему просто хотелось испытать еще раз наслаждение, столь сильное, почти духовное... Но почему-то он ощущал, что лучше этого не делать. Он думал об этом, и вспоминал, как часто там, на Земле, стремился к удовольствию по велению разума, а не по велению голода или жажды". Как видим, такое стремление с голодом не связано. Это — мечтание, а не голод, и диктует его мозг, а не желудок. Несомненно, мозгу здесь делать нечего. Голод должен принадлежать не воображению, а желудку.

Другая ошибка — наша страсть к запасливости. Христос велит нам молиться о хлебе [53] 

насущном (то есть — о хлебе на каждый день), и это вполне реалистично. Однако многие предпочитают запасать пищу впрок, что ведет к немалой опасности. Конечно, нет ничего дурного в том, чтобы приобрести больше еды, чем съешь за день; например, монахам-доминиканцам это разрешали, ибо если они шли просить каждый день, им оставалось мало времени на занятия и проповедь. Опасность — не в самом факте, а в том, что он может выйти из-под нашей власти и стать кумиром.

Если же речь идет о должном отношении к еде, полезно вспомнить притчу из житий отцов-пустынников. Один монах никак не мог решить, оставаться ли ему в пустыне. Он пошел к авве Пафнутию за советом. Старец сказал: "Читай одну молитву утром, одну — днем, одну — вечером, и ешь, когда голоден, пей, когда жаждешь, а если хочешь спать — спи. Тогда ты можешь остаться в пустыне". Молодой инок еще сомневался и пошел к авве Иоанну. Тот сказал: "Не читай молитв. Только сиди в келье, ешь, пей и спи". Монах, однако, пошел к авве Арсению, который сказал ему: "Держись того, что сказали тебе отцы. Мне нечего прибавить".

Для духовной жизни необходимо реалистически видеть, что такое человек, не прикрывая этого благочестием. Молодой монах должен научиться правильному ответу на главные человеческие нужды — голод, жажду, усталость — ибо только на этой основе, основе истины, [54] 

может стоять молитва. Если он попытается эти нужды обойти, его духовная жизнь будет чистой фантазией.

Одна из добрых сторон такого возвращения к истине — в том, что мы ощутим" как мы зависимы. Когда мы слишком благополучны (в любом смысле слова), нам может показаться, что многое, если не все, зависит от нас, а это — большой соблазн для падшего человека. На самом деле мы зависим буквально от всего; и вера наша не станет реалистичной, пока мы этого не признаем. Конечно, в первую очередь мы зависим от Бога; но мало того, мы зависим от тварного мира, такими Бог нас создал. Можно освободиться от некоторых, не очень нужных связей, но очень опасно думать, что ты свободен от связей нерасторжимых, без которых человека просто нет.

Когда мы выправим наши главные физические чувства, мы научимся ценить, скажем, еду. Выправление это не надо понимать по-ханжески. Божий мир — странное место, потребностей у нас много, и, не научившись ценить главное, мы вообще ничего не сможем оценить. В конце концов, блаженство алчущих не обещает им "минимального рациона" — они не едва удовлетворят голод, но насытятся. А это, по-видимому, значит, что они получат много хороших вещей. Св. Фома Аквинат учит, что ни одно истинное желание не сотворено всуе. Однако такое насыщение вряд ли возможно в нынешнем, мире этом. [55] 

Всех — даже должных  — желаний ему не удовлетворить. Что ж, пытаться изменить его так, чтобы он удовлетворил их? Эта дорога перекрыта блаженством кротких. Принять, как стоики, его ущербность и хотеть лишь того, что у нас есть? И эта дорога перекрыта блаженством плачущих. Мы должны сохранять стремление к лучшему миру, но не печься и не суетиться о том, что еще недостижимо.

Тут мы и подходим к той версии блаженства, которую предлагает евангелист Матфей, "блаженны алчущие и жаждущие правды". Несомненно, что правда эта — правда Царства, о котором говорит Спаситель в следующей главе: "Ищите прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам" (Мф 6, 33). Стремление к Божиему Царству не удовлетворишь ни телевизором, ни привязанностью, ни "религиозной жизнью". Что бы мы ни ставили взамен его, мы обнаружим раньше или позже, что, как блудный сын, питались желудями; и Нам придется вспомнить об истинном нашем доме и об Отчей любви.

Пленительные мирские блага, к которым мы так стремимся, недостаточно весомы и постоянны, чтобы дать нам блаженство. Это не значит, что надо отказаться от них; нет, надо придать им весомость и постоянство, поставив во главу угла не их, но главную нашу цель — полноту Царства Божия. Тогда они найдут свое настоящее место. [56] 

_ Мистики, создавшие "Облако неведения"^* рассуждают о том, что смущало многих людей на их духовном пути: сколько можно есть и сколько — говорить? На этот вопрос, по их мнению, нет ответа. Спрашивать надо иначе:

сколько нужно созерцать Бога в той сияющей тьме, о которой идет у них речь? Ответ — прост: сколько можешь; прочее приложится. Все остальное встанет на свое место, и тогда ответом на вопросы, сколько спать, сколько пить, есть, говорить, будет: "Бери, что можешь взять!".

Обуздывать желания надо постольку, поскольку они мешают стремиться к Богу. Но это — "временная мера". Идеал для нас — не укрощение желаний, а удовлетворение их, если они подчинены исканию Божиего Царства. Мы часто говорим о борьбе со всякими желаниями, словно желать можно только греха. Говоря строго, желать греха невозможно. Тяга к тому или иному греху — искаженная тяга к истинной ценности. Иногда кажется, что мы были бы счастливей, если бы перестали "стараться" и "предались наслаждениям". Это — чистая мнимость. Грех утоления не знает. Более того, тяга к доброму гораздо основательнее и даже сильнее. Этой тяге мы и должны следовать — именно тяге, а не ощущению, что мы добра достигли. Многие из нас к часу смерти только начнут выздоравливать, но суть не в том, суть — в направлении. Лучше [57] 

выздороветь хоть когда-нибудь, чем убивать себя, не замечая болезни.

Блаженны те, кто начал жаждать и алкать правды; хотя страдать они будут, ибо в земной жизни ничто меньшее не насытит их. Сейчас мы должны учиться правильным желаниям. Бессмысленно просить у Бога каплю воды. Он может нам дать только все, и не меньше. Бессмысленно и говорить, что этого нам много. Да, много, но мы для этого созданы. Мы сами слишком велики для себя.

Утешения, которые Бог посылает нам, готовят нас к этому полному благу. Картезианец Гугон II учит, что утешения и богооставленность чередуются в нашей жизни, чтобы мы не забыли, где наш истинный дом, и не приняли путешествия за возвращение домой.

Св. Василий Великий полагает, что и духовные и естественные радости дают нам предощущение рая. Именно так их надо принимать, за это ценить, не забывая, что получим мы неизмеримо больше. Св. Фома Аквинат говорит, что нельзя славить Бога, презирая сотворенное Им. Нам приходится обуздывать глупые стремления, которые помешали бы тяге к Царству; но главное — обрести высшую способность: говорить желанию "да", а не "нет".

Наш удивительный удел в этом мире — сохранять желания живыми, чтобы, в конце концов, мы могли "насытиться". Скаредность не приучит нас к раю. Пустота, образованная в нас нищетой и кротостью, помогает нам [58] 

научиться зависимости от Бога, а только тогда можно узнать истинное алканье и жажду правды, и начать свой путь к блаженству. Научит она и ждать, ибо нетерпение и жадность мешают обрести что бы то ни было — не потому, что разрушают предмет наших желаний, а потому, что препятствуют радости. Попытка обеспечить владение Богом обеспечит нам только иллюзию. Падший человек стремится к владению, и, пока мы не отучимся от этого, нам будет больно.

Блаженны те, кто согласился ждать и алкать, отказавшись от мнимого обладания. Поистине только таких и можно насытить. Их стремление к Богу, их любовь выходит за пределы земной жизни; но даже земная их жизнь блаженна и полна, хотя им ведомо блаженство плачущих. [59]