Вспомнила свою учительницу литературы.
Звали ее Ольга Юрьевна и пришла она в 8-ом классе. У нас довольно простая школа была, хотя и “спец”. Почти все пошли на юридический-экономический и уехали из страны. Про книжки поговорить было не с кем. Хотя Толкиен имел успех, я даже его дала нескольким людям классе в седьмом. Какие-то девочки еще читали “Поющих в терновнике” и “Унесенных ветром”.
Ольга Юрьевна была похожа на Мэри Поппинс. Она была эксцентричная, высокая, худая, с короткой стрижкой, в туфлях на каблуках и феерических костюмах - пиджаках и очень коротких, для учительницы, юбках. Она чем-то была похожа на молодую Ахматову - то строгая, то вдруг рассмеется, то почти флиртует. До нее на литературе я мирно трепалась с Вадимом Борисовичем, а одноклассники играл в “точки”, посылал записочки, у всех было чем заняться. Ольга Юрьевна нас встряхнула всех, с первого же дня.
Она диктовала нам лекции, как в университете. Драматичным, грудным, готовым как будто перейти на крик голосом она рассказывала про жизнь Тредиаковского, и рука уставала за ней записывать, быстро-быстро. Иногда мы не успевали записать, и тогда она врывалась на чужие уроки и додиктовывала там. Учителя молча злились, но она не обращала внимания. Одноклассники мои ее побаивались и восхищались, ее уверенная страсть их заразила, они не сомневались в ее праве требовать от них выкладываться по максимуму. Им стало интересно.
“Преступление и наказание” она велела нам записать поминутно - что с кем происходит в каждый час. На это уходили толстые тетради. Так мы увидели сверхплотность времени. “Преступление” зажгло всех, даже мальчиков. В конце его изучения она устроила “конференцию” - каждый долго готовил что-то типа реферата, каждому она выбрала тему, которая ему подходила. Девочке Наташе, которая была из относительно читающих и томным голосом произносила “Слава тебе, безысходная боль, Умер вчера сероглазый король”, она дала тему “Гордость и гордыня в романе….”. Наташа любила пафос. Она начала свой доклад с определений из словаря Ожегова - “Гордость - это …, а гордыня - это несравненная гордость”. Ольга Юрьевна вспыхнула. Она мгновенно загоралась - или от заинтересованности, или от негодования. Или хохотала.
У всех были темы для рассуждения на ту или иную тему, не требовавших, кажется, никакой спецлитературы. А мне она велела написать про полифонизм по Бахтину. Так я узнала это имя и впервые записалась в библиотеку, на Юго-Западной.
Беременной она стала истеричной, она громко кричала, с огромным животом, но ей все прощали, только посмеивались - “Юрьевна-то сегодня совсем”, “гормоны”.
Толстого и Шолохова мы ей сдавали “угадайку”, том за томом - она спрашивала какую-то деталь. Ей пересдавали по многу раз. Все злились и веселились, и она, и мои одноклассники. Особенно весело было с Шолоховым. Перед этим она только что вышла из декрета, где долго не усидела. Не сдавшим, а их было немало, приходилось гулять с ней по парку Пятидесятилетия октября. Она выгуливала в коляске младенца Кирюшу а наши мальчики шли рядом и отвечали ей очередной том. На “Последнем звонке” ей посвятили сценку под энергичную попсу, и на заднем плане носилась туда-сюда высокая девочка с коляской. Ольга Юрьевна от смеха согнулась пополам, рухнула сначала на свои колени, в очередной белой мини-юбке, а потом буквально упала со стула.
Она говорила со всеми, но со мной она могла обсудить еще и “контекст”. Я читала многое, в детской одинокой мечтательности, совсем иначе, чем она. Для меня “Открытость бездне” Померанца, например, или “Идиот” - это был мистический опыт, я “взмывала”, сердце замирало, и я снова и снова перечитывала эту фразу. А для нее читать означало что-то гораздо более “этическое” и огненное. “Дети, вы поймете потом, - говорила она, - каждая ссора, каждая, - непоправима, после нее ничего не будет, как прежде”. Эти слова меня озадачили, я бы так никогда не подумала, но противопоставить мне было нечего. У меня не было еще своего мнения, я просто слушала и пьянела. Я жила в ожидании урока, когда мое взлетающее чтение встретится с ее огненным. Я смотрела ей в рот, я ждала, когда она посмотрит на меня и вспыхнет невидимый магнетизм. Мне казалось, что она относится ко мне серьезнее и строже, чем к другим. Другие были просто дети, она на них сердилась и умилялась, а я была слишком серьезной, не такая, как другие “деточки”, как она их называла. Я была ее ученицей в каком-то сакральном смысле. Но иногда она и меня неожиданно гладила по голове, как других. У нее была такая манера - неожиданно подойти и погладить по голове.
И так все и шло до последних месяцев 11-го класса. Я решила поступать в РГГУ на истфил, по совету соседки моей подруги. Мне понравилось здание, гораздо более красивое, чем в МГУ; что это культовое место было в 1999 году, я понятия не имела. И надо было срочно научиться писать сочинения, я никак не могла перешагнуть какой-то барьер и выдавить из себя больше нескольких фраз. Я сначала часами мучилась перед tabula rasa, а потом перепрыгивала этот барьер и начинала строчить без остановки. Каждое сочинение занимало тетрадку в 18 листов, все было черкнуто-перечеркнуто. У меня появилась собственная филологическая страсть - и вот тут она меня разлюбила. Я перестала быть ее “ученицей”, перестала смотреть ей в рот, и она начала придираться, как не придиралась ни к кому. Она требовала, чтобы я заканчивала сочинение вовремя, а я говорила - нет уж, я буду писать столько, сколько надо.
Однажды я не пошла на физику, и честно объяснила, что весь урок дописывала сочинение. Физичка написала на Ольгу Юрьевну докладную записку. И на следующем уроке она была со мной подчеркнуто холодной, а когда все ушли, заявила, что я на нее наябедничала. Она решила, что это я пожаловалась директору. Я вырвала листок из тетрадки и написала ей длинное цветаевское письмо, с чем-то совсем отчаянным в финале (угрозой уйти из школы, наверное) и молча подала. Она прочла, посмотрела поверх меня в окно, долгим взглядом, вздохнула и порвала записку на много мелких клочков. Погладила меня по голове и молча ушла.
После этого я ожидала катарсиса, возвращения былой любви, но этого не случилось. Расиновских страстей больше не было, она как будто отстранилась. Впрочем, год уже кончался.
На выпускном мне было бессмысленно, еще более бессмысленно, чем все годы в этой школе. Я скучала в черном платье, которое мама зачем-то купила ГУМе, потому что ей когда-то было обидно, что у нее не было платья. Одноклассники развлекались тем, что бухали и блевали, или танцевали, меня никто, как обычно, не пригласил. А Ольга Юрьевна отчаянно веселилсь, она танцевала и танцевала с какой-то другой учительницей, что-то а ля танго. Мне было странно это, я ожидала, что она огорчится, что мы уходим. Я взяла со стола с угощением салфетку и попросила ее написать что-нибудь мне на прощание. Так многие делали. Она написала: “Олечка! Ты солнышко. Пусть у тебя все будет хорошо”.
И я страшно оскорбилась. Неужели она не могла написать мне что-то не такое ходульное. И я совсем не солнышко! Больше я ее никогда не видела.
Приветствую Вас Гость | RSS
