К содержанию

*

А вот тетрадка, где перечислены храмы и монастыри, в которых мама молилась: 72 названия: под 23-м номером храмы Архангела Гавриила и Феодора Стратилата на Чистых прудах. Запись сделана еще до моего служения там. В те же годы под номером 61 - Петроград: Лавра и соборы города (заметьте, Петроград, а не Ленинград, она никогда не произносила это страшное имя). А вот еще одна запись: 29 октября, храм мученика Лонгина сотника, иже при Кресте Господне поют разбойника... Она очень любила это песнопение. А под номером 44 храм Пресвятой Троицы в Удельной, в котором мы с Тамарой венчались. А вот стихи, которые мама очень любила:

Я великий грешник

На земном пути.

Господи, помилуй,

Господи, прости.

Господи, помилуй,

Господи, прости,

Дай мне, Боже, силы

Крест мой донести.

И Господь дал моей маме силы, до последнего дня она ходила в храм... Падала, разбивалась, ноги мне показывала, от коленей до голени все черные, и лицо было разбито, а все шла. Я ей говорил: возьми палочку, но она не брала: я еще бегаю, говорила, и опять шла в дом Божий. Ее ботиночки богомольные, в которых она спешила в храм, все стоптанные, сейчас стоят под ее кроваткой. Я потрогаю их и заплачу. Больше они не побегут, успокоились.

До встречи, дорогая мамка!

*

Папа

Прямо перед войной папа сфотографировался со мной на руках. Я не спросил маму, где мы с папой фотографировались, а она, наверное, могла бы рассказать. Вероятно, он взял меня на руки и пошел в фотоателье, которое находилось где-нибудь недалеко от дома; наверное, он нес меня на руках, а может, где-то я и сам рядом с ним шел... А мама была дома или на работе, иначе она бы с нами пошла и на фотографии была бы рядом.

Папа, наверное, что-то предчувствовал: как он смотрит, будто вглядывается в мое будущее, а может, видит то, чего мы не видим, он меня обнимает, а я держусь за его палец, не отпускаю. У меня взгляд немного удивленный: что-то будет с папкой? Мне кажется, мы с папой понимали друг друга: я чувствовал, что останусь один, а он, кажется, предвидел, что у меня в жизни будет что-то очень важное, а что - тогда ему этого было знать не дано. Так вот мы и сидим вместе, мой папа и я: он - будущий воин, а я - будущий священник.

Папка мой родной, держишь ты меня на руках, будущего батюшку, и не знаешь об этом, да и о войне, наверное, только догадываешься... Все для тебя кончилось на Калужском поле: и война, и мое детство, все ты оставил: и меня и маму, и подвал, и бабушку. Мама все говорила, что ты в степи замерз, как ямщик из песни. Теперь и мама к тебе ушла, и бабушка, а меня все носит по этой земле, все никак снегом не занесет, нет еще, видно, такой метели, чтобы запорошила и меня... А Калуга для меня с тех пор родной стала, так хочется поехать и поклониться ей, припасть к этой священной земле и просто поплакать, помолчать и побыть с тобой. Соскучился я: ведь шестьдесят лет с лишним миновало. Вон сколько времени я тебя не видел, а ты все такой же, и я с тобой все такой же маленький Слава.

*

Папа родился в 1910 году в Самарской губернии, мать его бросила в детстве, и он воспитывался у зажиточного человека, который был ему как родной отец. Папа говорил, что если бы нашел своего хозяина, то привез бы его к себе и почитал за отца. Но хозяина его раскулачили и куда-то сослали, а папу, слава Богу, не тронули, но оставили на улице. Он решил вместе с товарищем поехать в Москву, но по дороге товарищ сбежал со всеми деньгами и документами. В Москве папа ходил по столовым, объедки собирал. Кто-то поинтересовался: “Что же ты, молодой парень, объедки ешь?” Папа рассказал все. “Да ты в милицию иди и все расскажи, тебе там документы выправят”. А ему, деревенскому парню, это и в голову не пришло. Так он устроился работать в милицию при Киевском вокзале. Потом работал на пивоваренном заводе, вначале грузчиком, а позже агентом по снабжению. Жил он там в общежитии, где его ставили всем в пример: всегда трезвый, обходительный и всем улыбается, да и кровать всегда заправлена. Мама рассказывала, что идет, бывало, с ним по улице, а на пути пивные забегаловки: хозяева выбегают и кричат: “Николай Васильевич, заходите, пивком угостим”, - а он улыбается и проходит мимо.

Остались фотографии: папа-милиционер в шинели, туго перепоясанной ремнем или портупеей, на боку револьвер, а на голове буденовка; папа с друзьями в военной форме; папа в костюме и при галстуке. Мама говорила, что галстук ему приделали в фотоателье.

Мне было три года, когда папу взяли на войну. В пять часов утра в день преподобного Сергия 18 июля 1941 года в дверь постучал мужчина: “Давай собирайся в военкомат”. Папа сказал бабушке: “Мамка, ставь чайник, сейчас приду”. И не вернулся. Через день или два пришел другой мужчина и принес все его гражданские вещи, сказав, что папа находится в клубе завода “Каучук” на Плющихе и если мы хотим его видеть, то надо бежать туда, пока его не угнали. Мама побежала, но ее к нему не подпустили, она только видела его в окне второго этажа, и он что-то ей кричал, но среди криков и шума она не смогла разобрать слов. Потом в подвал кто-то принес от него записку, а позднее стали приходить письма с фронта: желтые треугольнички из тетрадных листов в косую линеечку, сложенные вчетверо. Читаются они с трудом, так как написаны карандашом и выцвели от времени, а на сгибах того и гляди порвутся. Несколько лет назад я переписал папины письма для сохранности. Вот некоторые слова из пяти писем за те несколько месяцев, когда он еще был жив: июль, август, сентябрь, октябрь сорок первого. Самое первое письмо еще из Москвы: “Я нахожусь покамест в Москве. Можно только приехать ко мне, а писем не посылайте”. Все письма начинаются с обращения: “Здравствуй Славик, Лена и мама” или “Здравствуйте мои родные, Слава, Лена и мама. (...) Из продуктов, смотри, ничего не присылай. Еще, Лена, подходит зима. Я знаю, что в сынка пальто нет (так и написано в сынка), ты чего-нибудь там сообрази, продай чего-нибудь из моей одежи и купи ему пальто. А если нельзя продать, тогда сшей ему с моего пальто или с костюма моего серого. Можно с темно-синего моего пиджака, вообще не жалей ничего. Будем живы, придем, наживем, и обязательно мою шапку отнеси шапочнику и перешей ее на сынка. Пущай носит он ее, а пиджак меховой пускай носит мама, и, пожалуй, наденешь сама, когда будет холодно. Он теплый и легкий”. Всегда, когда это читаю, по щекам текут слезы, а мама, наверное, все папины письма знала наизусть и всегда рассказывала о папе, пересказывая строчки из его фронтовых писем. В одном он писал: «Лена, скажи маме, чтоб она обо мне не плакала, не беспокоилась. Я сейчас покамест живу лучше всех красноармейцев и даже лучше вас самих. Я попал в хорошее отделение, лучше не может быть. (...) Обо мне не беспокойся ни в каких смыслах”. Мама, вспоминая об этом, всегда плакала. Она-то понимала, что это значит “лучше вас самих”. В конце всех писем папа передавал привет Дарье Ивановне, моей крестной, и соседям. А затем писал свой адрес:

Действующая Красная Армия

487 полевая почта

299 арт. Полк, 5я батарея

Винникову Н.В.

Моего деда Василия, богатого прапорщика, убили во время революции на улице. Бабушка Агафья Ивановна умерла перед войной, а до этого приезжала к нам в подвал. Была она очень статная и красивая, но маму мою недолюбливала, бывало, приедет, "подожмет губы, сидит и молчит"... Папа как-то не выдержал: "Лена, ну-ка оставь нас одних". Мама вышла, а когда вернулась в комнату, то не узнала Агафью Ивановну, - такая та стала ласковая и приветливая. Так папа умел все улаживать. Агафья Ивановна вышла второй раз замуж, мужа ее звали Сергей, а сына от второго брака - Александр. Папу моего она воспитывать не стала, а сдала его в детдом, оттуда он и попал к хозяину. Папа же, когда вырос, привечал своего сводного брата Сашку и заботился о нем.

Папка, может, за твою смерть и дал мне Господь священство, ведь ты говорил маме, что за эту власть, за большевиков, воевать не будешь, за Россию идешь воевать, а не за них. Мало кто тогда понимал, что то была власть Антихриста. Они ведь Бога решили убрать из страны: храмы рушили, людей убивали, - и многие, очень многие им поклонились. Может, за то, что ни ты, ни мама, ни бабушка не поклонились им, и дал мне Господь священство. Не мне судить, но почему-то мне так видится: рядом с домом стоит храм святителя Николая, ты - Николай, я - Николаевич, - везде святитель Николай с нами.

А маму Господь оставил, чтобы она за нас молилась, и она свою миссию выполнила до конца. Через десять лет я фотографировался уже с мамой, и она прожила со мной всю оставшуюся жизнь. Верю, что встретимся, верю, а как же не верить, если Господь всех нас сотворил для вечной жизни!

*

Андрей Агарков, мой сосед по подвалу, старше меня лет на десять. Он недавно мне сказал, что помнит моего папу: «Я по коридору шел, а он посмотрел на меня и как-то задержал свой взгляд. И вот это у меня так и осталось». Андрюше тогда было лет десять, а мне год или два. Удивительно, что прошло более шестидесяти лет, а он помнит взгляд, даже не слово, а просто взгляд…

*

Вот и прошла Троицкая родительская. Народа было не так много, но помолились от души. Троица, березки, молитвы на коленях о сошествии Святаго Духа на апостолов, а значит, и на всех нас, они просто были первыми. Стоим на коленях и молимся: радостно не только нам, но и ушедшим в тот дивный Божий мир. Потом я поехал на Даниловское кладбище: на могилках оживление, ушедших с праздником поздравляют. Я купил пионы у маленького старичка, у которого всегда самые дешевые цветы. «Да мне лишь бы продать, - говорит, - чтобы не завяли да людям радость принесли». Недалеко от Тамары похоронен молодой мужчина: на дощечке имя написано "Константин" и надпись от мамы "Закатилось мое солнышко...” Маму зовут Лия: когда мы Тамару хоронили, она на могилке была, так и познакомились. В одну из Родительских суббот я подарил ей свою книгу. Она всегда с тех пор к Тамаре заходит и молится, а я за ее сына Константина молюсь и могилку благословляю, и, кажется, мы друг друга хорошо понимаем, иногда и поплачем... Соседи по могилке. Я очень уважаю тех, кто ушедших помнит: значит, у людей сердце доброе, Господь в нем.

У меня свой путь на кладбище: зимой на нем редко встретишь убранные могилки. Летом, правда, могилки убирают. Смотришь, она совсем заросла, а потом ее подмели, убрали и опять оставили на долгое время. Я иногда думаю: кто на мою могилку придет? Родственников у нас с мамой нет, а Тамарина родня - не родня. За семь лет у моей мамы на могилке никто из них не был, и знаю, что никогда не придет. Им ни мама моя не нужна, ни Тамара, ни отец, ни дед. Пасха, Родительская, а их нет; Рождество, Новый год - их тоже нет; лето три месяца - ни разу никто не пришел.

*

Троица. Завтра опять приеду: праздник будет, Духов день, надо будет всех поздравить, березки принести и молитвы, которые в храме читались коленопреклоненно, хорошо бы донести и не расплескать...

Много цветов у Тамары, и почти все пионы: белые, розовые, бледно-розовые - и все благоухают. Так хорошо здесь, что и уходить не хочется, так бы и остался, да вот домой надо ехать... Где он, дом наш? Кто его знает... Может, и ехать никуда не надо? На кладбище очень хорошо: солнце светит, зелени много, березки... Здесь и зимой хорошо, и летом. Вокруг кустики, деревца, оградка да ветер, который гасит свечи, а я их опять зажигаю. Зачем мне идти домой? Тамары там нет, она здесь, а мой дом там, где она... Вот и спешу к ней. Но прихожу только в гости и опять ухожу.

Один сейчас среди могилок хожу, наверное, скоро стану неотъемлемой частью Даниловского кладбища, и меня будут показывать экскурсантам: это Духовской храм, это могилка Матронушки, а среди могилок ходит батюшка, вы его всегда здесь можете увидеть, в любую погоду, зимой и летом, утром и вечером, он здесь живет. Что же он и домой не уходит? А его дом здесь. Вон, видите, с цветами к маме пошел, а потом вернется к матушке, мама у него около стены похоронена, а матушка здесь, недалеко от входа. Как-нибудь и на ночь здесь останусь и сольюсь с самим храмом, с могилками, навечно, навсегда...

• Как пройти к батюшке Вячеславу?

• А это прямо, мимо храма и направо... у самой стены.

*

На Преображение я поехал на кладбище и захватил с собой три яблока. По дороге встретил нашу прихожанку -- она на службу опоздала, – подарил ей два. Оставшееся яблоко положил Тамаре на могилку, а к маме пошел пустой и немножко опечаленный. Навстречу бабушка с корзинкой. Я говорю: «С праздником!» Она достает большое красное яблоко и дает мне. Вот и мама без яблочка не осталась.

*

У меня на серванте семь яблочек, они все уже сморщились, как старички. Стоят рядком: самое маленькое, потом побольше – по возрастающей. Самое маленькое – это 1995 год, потом 1996-й и так далее, последнее - 2002 года. Я очень люблю праздник Преображения, освящение плодов, яблок, винограда. Раньше после праздничной службы я привозил несколько яблок домой. Когда их привозишь освященные, пахнущие садом, красивые, румяные, то в дом как будто врывается яблоневый сад. Особенно пахла антоновка. Если яблок было много, то пекли яблочный пирог, вся квартира пропитывалась яблочным духом. А теперь эти преображенские яблочки, сморщенные и потерявшие свой бравый вид, стоят у меня на серванте. Одно, два, три… За семь лет семь яблок. Они лежат у Тамариного портрета. Я кладу их для нее и поздравляю с праздником. Я выбирал самые красивые, самые крепкие. Время их и не берет, только сморщились. Когда я каждый год кладу свежее, оно рядом со сморщенным кажется королевским, а потом потихонечку тоже сморщивается. Думаю: сколько еще наберется преображенских яблочек, хватит ли им места на серванте и будет ли лежать здесь восьмое? У одних морщинок побольше, у других поменьше, как у старичков разных возрастов. Мне кажется, по вечерам они мне улыбаются, их морщинки оживают, они довольны, что их не съели, не испекли с ними пирог, что они такие долгожители. Я, наверное, тоже скоро превращусь в такое же сморщенное яблоко. Очень хотел бы попасть в их яблочную семейку, лежал бы рядом и улыбался сквозь морщинки, а они бы говорили: «Это отец Вячеслав, теперь у нас есть свой батюшка…»

*

Праздник Успения Божией Матери. Как говорила мама: «Сынок, в этот день ты навсегда остался в Церкви». Я поехал на Успение в Лавру и там остался. И вот прошло 45 лет... И снова был чудесный день. Отслужил раннюю и поехал с моей духовной дочерью Леной на могилку ее папы на Востряковское кладбище. Лена рассказывала мне про валун на его могилке, и вот теперь я увидел большой камень, на котором написано «Иван Волков», а над ним стоит белый деревянный крест. Валун обложен камешками, а среди них цветочки. Лениного папу я видел только на фотографии, но когда молюсь за него, то он у меня часто возникает перед глазами. Мы помолились, пропели панихиду, прикрепили к кресту икону Божией Матери Иверской. Матерь Божия будет теперь охранять могилку и его хранить в вечной жизни. Во время молитвы горели большие красивые свечи, оставшиеся с архиерейской службы. Нам было так хорошо, потому что Христос был посреди нас, и верно, будет всегда.

*

Недавно Лена разбирала какие-то бумаги и наткнулась на записную книжку своего папы, из которой выпали небольшие пожелтевшие листики бумаги со стихами. В них, для меня, целое есенинское сокровище:

Море голосов воробьиных.

Ночь, а как будто ясно,

Так ведь всегда прекрасно.

Ночь, а как будто ясно.

И на устах невинных

Море голосов воробьиных.

Мне сразу вспомнилось: «Листья падают, листья падают…» Я почувствовал, что пришла весточка оттуда, откуда вести доходят очень редко. И пришла от человека, который, как и я, смог проникнуться есенинским настроением и с головой погрузиться в его стихи.

*

23 октября с первым автобусом поехал на могилку к Тамариной маме, Ефросинии, на Хованское. Покупаю цветы – гвоздики, белые маленькие астры -- и думаю: «Воду, наверное, на кладбище уже отключили, как и на Даниловском, и цветы быстро завянут». Иду по дорожкам. По пути потрогал краны, где должна быть вода, молчат. Сворачиваю к могилке. Вижу столик, а на нем бутылка с водой. Налил воды в баночку, поставил цветы и поблагодарил Господа.

*

Мне часто кажется, что Тамара куда-то вышла и сейчас придет, а я сижу и жду ее. Это чувство, видно, помогает мне держаться, оно где-то в подсознании. А если бы его не было, то не знаю, как я переносил бы свое одиночество. А так все годы жду не дождусь. У меня все, как было при ней, ничего не изменилось, да и сам я все такой же, да вот только убирать в доме некогда. Я все на могилки тороплюсь, если один день не поеду, то мучаюсь, как они там. Хоть на минутку, да зайду.

*

Сегодня пришел к Тамаре, а могилка вся снегом засыпана, стал снег отбрасывать, и вдруг - гвоздика, живая, самая настоящая, на снегу, розовая, как любила Тамара. Кто-то принес и положил, а потом пошел снег. Кто-то или меня очень любит, или мою грусть, вернее, меня в моей печали по Тамаре. Мою матушку мало кто знал. Я так благодарен тому человеку, который принес эту гвоздику, и помолюсь за него. Снег, гвоздика и икона Божией Матери Споручницы…

*

Ко мне на кладбище привыкли: рабочие кивают, собаки подходят есть просят, вороны подлетают – все мы здесь свои: нищие, бомжи, могильщики, вороны, голуби, собаки. Привыкли друг к другу, здороваемся, с праздником поздравляем.

*

Страшно, когда человек умирает для всех и люди вычеркивают его из памяти. Для большинства ушедший человек – отрезанный ломоть. Владимир Соловьев пишет: «Умерли твои отцы, но не перестали существовать, ибо ключи бытия – у меня, говорит Вечность, не верь, что они исчезли, и, чтоб увидеть их, свяжи себя с невидимым верной связью Добра: чти их, жалей о них, стыдись забывать их». И дело здесь не только в посещении могилок и молитве (что очень важно), но в памяти о человеке. Нужно чувствовать его рядом, не выбрасывать ушедшего из своего сердца. В земной жизни вместе мечтали, радовались, переживали, работали, вместе молились, и вдруг… о человеке забывают как о чем-то уже ненужном. Такое отношение - предательство, а если ты предал, то предадут и тебя, когда ты уйдешь из этого мира. Если дорог тебе человек, то дорог должен быть до конца. Тогда любовь твоя и на могилку тебя поведет. А если опустили в могилу и забыли, значит, все было напускное: и встречи, поцелуи, и подарки. И лежат наши прежде «любимые» на кладбищах одинокие и заброшенные, ждут, пока нас к ним привезут и положат на вечное упокоение. Что мы им тогда скажем, чем оправдаемся?

*

Отец Димитрий Дудко пишет, что он отпевал самоубийц и некрещеных вопреки всем канонам, потому что жалко ему было этих людей и их близких. Ко мне в храме несколько раз подходила пожилая женщина с просьбой отпеть некрещеного сына Владимира. Я сначала отказывал, но глаза ее, полные скорби и печали, не давали мне покоя. И тогда я подумал: все мы человеки, рабы Божии, надо бы отпеть, успокоить ее, сделать это по ее вере, а там уж Господь Сам решит. Надо любовью постараться покрыть ее ни с чем не соизмеримую материнскую боль. Ведь первых христиан как-то провожали в путь без крещения, тех, кто заявил о вере во Христа и тут же был предан мученической смерти. Они, наверное, страдания приняли во крещение. Пусть отпет будет раб Божий Владимир по страданиям его любящей мамы».

*

У могилки стоит священник, а с ним трое солдат. Я подумал: «Как хорошо, солдатики пригласили батюшку отслужить панихиду по близкому человеку, может, однополчанину». Возвращаюсь тем же путем, слышу: панихида вовсю поется, канон, да так здорово, и одни мужские голоса. Батюшка начинает: «Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего», а они подхватывают. Откуда же такой хор? Поравнялся с ними: трое солдат и один в гражданском, но с виду тоже солдатик, все молоденькие, лет 19-20, поют панихиду, а батюшка им даже не подпевает: у них и так здорово получается, зачем же им мешать. Вот такие теперь у нас солдатики встречаются – настоящий церковный хор. Вы бы посмотрели, какие молитвенные и торжественные у них были лица!

*

На кладбище встречаешь разных людей. На Даниловском я покупал цветы у Миши, который оказался мусульманином. Хороший открытый человек, всегда выбирает самые свежие цветы и продает мне дешевле, чем другим: «Для вас дешевле, я вас знаю много лет». Недавно он меня спросил: «Можно ли мне, мусульманину, зайти в православный храм?» Я говорю: «Конечно, можно, я это только приветствую». Помоги ему, Господь.

*

Я боялся, что уйду раньше своих близких. И вот остался один. И на кого надеяться, кто будет рядом? Кто за руку подержит, кто слово скажет? Я знаю: если бы это было возможно, Тамара пришла бы ко мне, прибежала бы и не оставила в последнюю минуту одного. А может, так и будет, ведь многие при уходе что-то видят. Может, и я увижу своих.

Болезни не выпускают меня из своих цепких рук, да я думаю иногда, что пора. Но еще не отмолил кого-то, не отмолил своих грехов. Как уходить? Почему так холодно в комнате? Или это на душе холодно? Нет ни шагов ни голосов. Окружают меня безмолвные стены. Душевную боль ничем не заглушить, только молитвой.

*

Иподиакон Дима принес в алтарь фотографию примерно десятилетней давности: митрополит Владимир (Сабодан) на фоне открытых врат, настоятель Александрийского подворья целует руку владыке Нифону, я стою у Престола. Дома я решил рассмотреть фотографию повнимательнее, (все-таки десять лет с той службы прошло!), вдруг вижу: белый платочек, черное пальто, которое когда-то было голубым, а потом его перекрасили в черное… Мама! Стоит на своем месте: я смотрю на нее, а она – на меня. Пришла, навестила меня, утешила в скорби. Чудо.

*

Мама все напоминает мне о себе. Сегодня собираюсь утром на службу и вижу какой-то листочек высовывается из вороха бумаг, на нем маминой рукой написано: «Восстани и иди на дело, на которое призвал тебя Господь». Мама, мама, она и оттуда обо мне заботится, выправляет мой путь.

*

Завтра обретение мощей преподобного Серафима Саровского. Я приехал на кладбище рано, около девяти. Солнце еще не палило. Вспомнил маму и ее поездки по понедельникам к Илии Обыденному. Я верю: по понедельникам мама и в той вечной жизни одевается во все «кобеднешнее», то есть лучшее, и спешит на акафист к преподобному Серафиму, а по вторникам идет к Споручнице. В среду едет на Землянку к Покрову, в четверг – в Хамовники на акафист святителю Николаю, в воскресенье – в Сокольники на акафист Иверской.

В вечности не будет страданий, я не верю в них, там будет просто разная удаленность от Бога, но в каждой такой удаленности будет радость, будет любовь. Господь взял на себя все страдания мира, и мы Им любимы до конца, до Его крестной смерти. Ведь сказал Спаситель: «Приидите, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас». Вот люди и идут, покуда Земля существует, и радости их не будет конца.

Скоро будет 100 лет со дня обретения мощей Преподобного. И на земле и на небе будет торжество.

Мне недавно привези сухарики от Преподобного. Батюшка Серафим очень добрый и всех приходящих к нему одаривает особыми преподобно-серафимовскими сухариками. Вот и мне прислал в подарок. Я каждый день читаю ему тропарь. У меня есть его иконочка, приложенная к мощам. Он мне так же дорог, как и преподобный Сергий. Произношу имя Сергия, и за ним сразу всплывает имя Серафима. Жили они в разное время, а дух имели один. Нас, наверное, притягивает к ним их простота, их препростое преподобие. Они открытые, доступные, светлые. Написать бы их на одной иконе, как они вместе мишку кормят, и праздник для них двоих учредить в один день – серафимо-сергиевское торжество. У меня в сердце они неразрывно связаны – хранители Руси, иже добродетели подвижники, от юности Христа возлюбившие.

Ублажаем, ублажаем вас, преподобные отцы Сергие и Серафиме, и чтим святую память вашу!

*

У Тамары было больное сердце, и ей трудно было выбираться в праздники в Лавру, когда там столпотворение. Мы с ней ездили в будни, когда было тихо и спокойно. Тихонечко, не спеша доберешься, войдешь в Лавру, встретишь знакомых, пройдешь в Троицкий собор, приложишься к мощам преподобного Сергия, поставишь свечи, возьмешь масла, посидишь на лавочке, попьешь водички, наберешь с собой и не спеша, тихонечко идешь к станции. На душе хорошо: съездил, помолился, взял благословение у Преподобного. Мы с Тамарой заезжали еще и в Абрамцево. Там избушка на курьих ножках Васнецова и храм, им расписанный, в то время закрытый, и все как в сказке, кругом ели, сосны и чудесный абрамцевский воздух.

*

Лет девять тому назад мама сказала мне: «Сынок, если останешься один, уходи в Данилов монастырь и там в келье молись». Я слушал, согласно кивал и не возражал. Она была со мной, Тамара рядом. Что я ей мог сказать? Но слова ее запомнил. И вот как-то у Данилова монастыря встречаю отца Зосиму, моего крестника, а если проще – Игорька, каким я его крестил когда-то. Разговорились.

- Отец Вячеслав, я рассказал отцу наместнику, архимандриту Алексию, что вы один остались. Он вас хорошо знает и говорит: «Передай отцу Вячеславу, пусть придет ко мне, если захочет, я для него выделю келью, пускай у нас живет, молится, исповедует, полная в этом свобода».

- Отец Зосима, Игорек, поблагодари его. Мне ведь и мама говорила: «Останешься один - иди в Данилов монастырь».

Ко мне то приходили мысли о монастыре, то уходили. Слишком я привязан к тем местам, где жили Тамара и мама, у меня в их доме тоже будто келья. Правда, нет такой молитвы, какую монастырь создает, но на все воля Божия. Все ко мне приходило незаметно, тихо, как в дуновении ветерка, и подсказывало. Буду ждать. Но пока не готов.

Мы как-то были с мамой в Даниловском еще до открытия монастыря, там в то время жили трое монахов да два послушника. Один из них сфотографировал нас с мамой на фоне храма Семи Вселенских соборов. С Даниловым монастырем много связано: семьи Тамары и мамы жили рядом с ним, и работали рядом, и молились, монастырь для них был родным, и место упокоения они выбрали на Даниловском кладбище.

Слова мамы нет-нет да и всплывают: «Останешься, сынок, один - иди в Данилов монастырь»… Вот я и хожу. Постою, помолюсь, да и назад, в свои «кельи». Пока они меня не отпускают. На все воля Божия!

*

Христос воскресе! Вот и Пасха, Светлое Христово Воскресение. После ночной службы я лег в четыре утра, в семь поднялся – и на Даниловское. Христос воскресе! Это пасхальное приветствие я привез Тамаре, маме и всем почивающим с ними. Яички, куличики, тюльпаны – цветов море. Пасха Красная… Красная от цветов. Потом я поехал на Хованское к Тамариной маме. От Юго-Западной автобусы отходят один за другим. До каких благоприятных времен мы дожили. Как же не приехать и не поприветствовать своих близких?! Ждать Радуницу? Но ведь можно и не дождаться, если возьмет к Себе Господь. Душа просит поделиться пасхальной радостью с усопшими. Чего ждать? А на Радуницу мы их всех поминаем и опять придем с ними христосоваться и делиться радостью. Радость должна быть всегда.

*

На следующей неделе 3 октября – день, когда ушла моя мама. Я включаю запись: мы с мамой поем акафист Споручнице... она со мной рядом, и мы поем в два голоса. Когда она слушала эту запись, то удивленно спрашивала: “Неужели это я?” Слышать свой голос в записи всегда в диковинку. А теперь я слушаю без нее, а она поет и поет...

*

«Жизнь, зачем ты мне дана?» Для того, чтобы славить Бога, любить людей, ходить в храм, учиться, трудиться, радоваться жизни, написать книгу, построить дом, валяться на траве, которую Господь насадил, и делиться этой радостью со всей Вселенной. А потом тихонечко уйти к Нему, в вечную Радуницу. Только бы хватило жизни обо всем этом написать, чтобы люди читали и тоже радовались.

«Чую радуницу Божию, не напрасно я живу»! Нет, конечно, не напрасно! Ничего напрасного на свете нет. Все имеет святой великий смысл. Во всем, всегда и везде Господь!

*

Я стараюсь верить, что книга сложится, если, конечно, из моих разрозненных заметок удастся что-нибудь собрать. Ведь судьба тоже строится из кусочков, а смотришь – и целая жизнь получилась. Жизнь, когда ее начинаешь, кажется большой – ни конца ни края. Так и книга. Начнешь писать – конца этой книги не видно, а не успеешь оглянуться - уже конец. Рассказал, «как текла былая наша жизнь, что былой не была». Книга эта и есть жизнь.