Николай Блохин. Исповедание - западное богословие - Богословие - Библиотека

Но случилось так, что разговор этот пришёлся на 10 ноября – то есть, на день рождения Мартина Лютера.

Вдохновленный совпадением, я и решил, что кому-то может быть любопытен рассказ, по каким причинам постсоветский русский человек (здесь подразумевается неопределенный артикль) оказался, да и поныне остаётся в числе последователей доктора Лютера. Заранее прошу прощения у тех, кому эти рассуждения – богословие пополам с публичной исповедью – категорически не интересны. No offence meant

Сразу скажу, что вполне понимаю тех, кому Лютер, по тем или иным причинам, не нравится. Многие из обвинений, выдвигавшихся против него – это чистая клевета, придуманная ещё в XVI веке и передававшаяся из поколения в поколение, вплоть до II Ватиканского собора, римско-католическими историографами (за последние полвека отношение официального Рима к Лютеру очень сильно изменилось).

Но и того, что не клевета, достаточно, чтобы оправдать настороженное или даже негативное отношение. Увы, доктор Мартин был грубиян, скандалист, юдофоб. Ни одна бумага не стерпит попытку нарисовать вместо реального Лютера – идеальную личность, сотканную из одних совершенств, или даже просто господина, приятного во всех отношениях. Однако меня это никогда не смущало – потому что я никогда и не считал, будто великий богослов, «герой веры» – это непременно «хороший человек» в обычном понимании.

Если я решусь открыто и прямо высказать своё мнение о человеческих качествах величайших христианских учителей – апостола Павла или св. Аврелия Августина – то шокирую всю христианскую часть своей ленты. ИМХО, на их фоне и чисто человеческие качества доктора Лютера смотрятся очень неплохо; но, повторюсь, сейчас речь не о человеческих качествах.

Сам Лютер никогда не претендовал на какую-либо иную роль, кроме роли истолкователя Евангелия. Говоря о «моём Лютере» (подобно тому, как у М.И. Цветаевой был «свой Пушкин»), я только эту роль и имею в виду: как вышло, что для меня именно Лютер истолковал (и до сих пор продолжает истолковывать) Евангелие, христианскую веру?

1.Я был воспитан, вырос и продолжил жить во вполне секулярной среде. Евангелия впервые прочитал, будучи подростком – на эту мысль меня, насколько помню, натолкнул Достоевский «Преступлением и наказанием». После этого я несколько раз вплотную подходил к тому, чтобы стать христианином – но не делал решающего шага. Что меня отталкивало? Пожалуй, некий запах метафизической торговли, исходивший даже от лучших образцов христианской апологетики. Как будто я получал коммерческие предложения – причём очень, очень странные.

Если бы ещё дело сводилось к простому и понятному do ut des – совершай такие-то действия, и тогда получишь такие-то блага в загробной жизни – это было бы понятно. Правда, и в этом случае у меня возникали бы серьезные сомнения – совершая серьезную покупку, нужно очень тщательно проверить добросовестность продавца, реальное наличие тех активов, которыми он торгует, его способность их действительно продать и т.п. В общем, любой человек, покупавший, например, квартиру, всё это знает. А продавцы загробного блаженства, по понятным причинам, никаких подтверждений, кроме честного слова (своего или своих предшественников и учителей) представить не могут.

Но, повторю, христианские апологеты и катехеты делали нечто ещё более странное. Они не просто предлагали купить то, чего не могли показать – но и требовали, чтобы я расплачивался не одними только внешними действиями, но и тем, над чем я не властен. В моей воле, как действовать по отношению к другим людям или к самому себе – но не в моей воле, что я думаю или чувствую, чего я желаю или не желаю.

Популярные (откровенные в православной традиции, завуалированные в до-второватиканской католической) рассуждения о «синергии» человеческой воли и воли Бога сводились, в конечном счёте, к тому, что нужно сильно стараться любить Бога и ближнего – а Бог, в свою очередь, не оставит эти усилия без помощи, но придёт и во мне «сотворит обитель».

Но у меня совет стараться испытывать чувства и мысли, которых не испытываешь, и не испытывать – чувства и мысли, которые испытываешь, вызывал вполне однозначную ассоциацию с миром Оруэлла: со славной аскетической практикой crimestop, и другими подобными ей практиками. Я не видел ни малейших оснований так уродовать свою психику – и всякий раз приходил к выводу, что если всемогущему Богу зачем-то нужно меня изменить – Он это сделает, не прибегая к помощи моего внутреннего товарища О’Брайена.

Ситуация изменилась десять лет назад, когда стремительно разрушалась моя тогдашняя вера – если уж оперировать образами Оруэлла, это была вера в учение Эммануэля Голдстейна* .

В то время я снова стал думать о христианстве и, подойдя к делу основательно, стал перебирать конфессию за конфессией. В результате, набрёл на Лютера (о котором до того имел лишь очень общее представление, как об историческом деятеле). И Лютер (при некотором участии Филиппа Меланхтона) мне объяснил, что не надо ходить на голове. На ногах ходить надо, на ногах.

Не только православные с католиками, но и многие протестанты реформатской традиции критикуют Лютера, говоря, что он был теологом одной мысли, одного мотива. Некоторая доля истины в этом утверждении есть. Этот доктор Священного Писания из Виттенбергского университета на протяжении десятилетий занимался истолкованием Библии. Он всю Библии перевел на немецкий язык, всю Библию снабдил комментариями (как минимум, в виде своих предисловий, а многие книги – ещё и в виде многочисленных лекций, проповедей и трактатов). Несмотря на это, или именно благодаря этому, он прекрасно понимал, что одна только работа с текстом не приводит к окончательному и неоспоримому толкованию.

Одному пониманию всегда можно противопоставить другое понимание, одному фрагменту – другой фрагмент. В конечном счёте, решающую роль играют те предпосылки, те руководящие принципы, с которыми мы подходим к тексту.

А руководящий принцип Лютера был таким:

«Ты опираешься на слугу, то есть на Писание, причём не на Писание в целом и не на более сильную его часть, но только на некоторые фрагменты о делах; оставляю тебе этого слугу. Я же опираюсь на Господина, на Царя Писания, который стал моей заслугой, моим выкупом за праведность и спасение» (Weimarer Ausgabe, 40 (1), S.459).

Здесь, как и во многих других местах, Лютер говорит, что смысл любых отдельных фрагментов Библии, даже любых отдельных слов самого Иисуса Христа, нужно истолковывать в свете того, что Христос сделал:

пожертвовал собой ради слабых, грешных и отчуждённых от Бога людей.

Это действие сильнее любых слов (в том числе, Его собственных) свидетельствует, что на самом деле Он уже с этими людьми. Он уже вошёл в нашу жизнь и разделил нашу судьбу, не ставя никаких предварительных условий, не ожидая от нас никаких предварительных действий. Для соединения с Христом человеку нужно только осознать и обрести уверенность, что Он это сделал – и тогда Он присутствует в самом этом осознании и уверенности.

«Но если это истинная вера, то она является твёрдым упованием сердца и уверенным согласием. Она ухватывается за Христа, так что Он делается её объектом, а точнее говоря – не объектом, но, так сказать, Христос пребывает в самой вере» (WA, 40(1), S.228-229).

Лютер отнюдь не утверждал, будто одна лишь вера уже делает человека нравственно совершенным; или что человеку не нужно бороться с дурными стремлениями и склонностями. О работе с этими побуждениями он учил вполне общепринятым образом: «замечать их таким образом, чтобы не соглашаться с ними и не осуществлять их» (WA, 40 (2), S.88). Не утверждал он и того, будто человек, имеющий веру, никогда не станет дурным побуждениям поддаваться, не будет, после этого, нуждаться в покаянии и т.п.

Колоссальное отличие наставлений Лютера от всего, что мне до тех пор доводилось слышать и читать о «христианской жизни», заключалось в мотивации. Почему это нужно делать? Не для того, чтобы что-то (ещё) получить, говорит Лютер. Не для какого-то «возрастания в богообщении» и т.п.

У человека, принявшего Христа верой, всё уже есть, всё уже дано. Следовать благим побуждениям и бороться с дурными побуждениями ему нужно просто из радости и благодарности.

«Внутренний же человек создан посредством веры по образу и подобию Божьему и сделан радостным благодаря Христу, в Котором для него собрано столько благ; поэтому ему остаётся только одно дело – с радостью, бескорыстно служить Богу в свободной любви» (WA, 7, S.60).

Этот подход позволяет Лютеру сделать (конечно, только в порядке мысленного эксперимента – не следует этому теологу XVI века приписывать размышления о наших современных проблемах) смелое допущение:

«Сыны Божьи, однако, вершат добро бескорыстной волей, ищут не награду какую-то, но одну только славу и волю Божью, и готовы творить добро, даже если бы (допуская невозможное) не было ни Царства, ни преисподней» (WA, 18, S.694).

Христианство, свободное от стремления что-то получить, и даже от заботы о вечной жизни (вот уж какого интереса у меня никогда не было, так это желания жить вечно). Христианство, основанное на восхищении перед «другом грешников» Иисусом – эту веру я … нет, было бы ошибкой сказать, что я её мог принять. Говоря точнее, оказалось, что я её уже принял, пока разбирался в лютеранском учении и в его свете перечитывал Библию.

Если бы я писал это году в 2011, здесь бы и поставил точку. Но как история любви не заканчивается свадьбой, так и история веры не заканчивается конфирмацией.

2. В реальной жизни меня не миновали те «кризисы веры», о которых как раз в 2010-е годы стали довольно часто говорить и в православной среде.

У меня это не было и не могло быть связано с разочарованием в Церкви, как в институте, или в церковных людях. Придя туда почти в тридцать лет, я всё-таки уже имел достаточно понимания, чтобы ни людьми, ни институтами не очаровываться.

В моём случае, кризис был именно «кризисом веры», в точном смысле слова. Евангельская история вдохновляет – но когда проходит первый неофитский восторг, а жизнь продолжается, начинают возникать вопросы: действительно ли она имеет отношение ко мне и к реальности, в которой я живу? Или это просто предания о давно умерших людях?

Популярное, причём во всех конфессиях, решение таких проблем заключается в том, чтобы получить какой-то новый «духовный опыт», «углубить отношения с Богом» и т.п. Охотно соглашусь, что христиане, встающие на этот путь – в некотором роде, лучшие среди нас. Тем не менее, осмелюсь утверждать, что это – тупиковый путь.

Да, я думаю, что у любого религиозного человека порой случались такие переживания, при которых не было совершенно никакого сомнения – это воздействие Св.Духа, это благодать, и т.п. (конкретные формулировки каждый подбирает в зависимости от конфессиональной традиции и личных богословских предпочтений).

Но спустя какое-то время, в другом умонастроении, сомнения могут вернуться. А точно ли это воздействие Духа, а не самовнушение, не стечение обстоятельств, не суггестивное воздействие Св. Писания или литургии (если эти переживания были связаны с Писанием и литургией) и т.п.?

Любая попытка разобраться в этом напарывается на вилку.

С одной стороны, если я не умею воспроизводить те, однажды случившиеся переживания, то я не могу никак проверить, что это было. Чем больше времени проходит, тем выше вероятность, что даже мои воспоминания об однажды случившемся «духовном опыте» перемешаны с домыслами, которыми моё сознание их непроизвольно приукрашивает.

С другой стороны, если я умею воспроизводить эти переживания – с помощью каких-либо обрядов, молитв, медитаций, аскетических упражнений и т.п. – то эта воспроизводимость уже сама по себе свидетельствует, что я здесь справляюсь собственными силами. Такой «духовный опыт» оказывается всего лишь психосоматическим феноменом, результатом самовнушения.

Другими словами, наличие такой вилки – это методологическая неизбежность, если только изначально позволить себе задавать вопросы и сомневаться. А я это себе позволял. Ведь обращаясь к вере, я никогда не давал согласие применять к себе оруэлловский crimestop. И в тот момент, когда казалось, что кроме этого средства, ничто не выводит из кризиса веры, я был очень обескуражен.

Но постепенно мне стало ясно, что проблема решается иначе. Это осознание пришло тоже с помощью Лютера, который предупреждал, что стремление к «непосредственным» отношениям с Богом – это тупиковый путь. Причём он утверждал это не на примере дурных и нерадивых, вроде моей малости, но на примере самых лучших – монахов, посвятивших свою жизнь аскезе, молитве, созерцанию.

На склоне лет, вспоминая времена до Реформации, Лютер говорил: «Раньше, до того, как Бог соблаговолил сделать явным свет Евангелия, много писали и говорили о жизни умозрительной и жизни деятельной: и в монастырях те, кто были почти лучшими среди монахов и монахинь, старались над тем, чтобы получить видения и откровения» (WA, 43, S.71).

Уже из самой дихотомии vita speculativa / vita activa заметно, что «умозрениями, или умозрительным родом жизни» (“speculationes, seu vita genus speculativum”), Лютер именует то, что чаще называется «созерцательной жизнью» (vita contemplativa).

С уверенностью, мыслимой либо у бесшабашно храброго лжеца, либо у настоящего пророка, Лютер совершает радикальный разрыв со средневековой христианской традицией – которая именно созерцательное монашество считало самым высоким из возможных образов жизни.

Он говорит, что «умозрительная жизнь» ведет только к двум исходам. Люди могут осознать, что потерпели крах, и тогда они впадают в отчаяние. Либо же они могут погрузиться в самообман, в иллюзии, в наваждения – и будут думать, что находятся в общении с Богом. Второе – хуже первого. «Отчаявшимся ещё можно помочь – но не тем, кто, будто опьяненные радостью, думают, что сидят на лоне Божием» (WA, 43, S.72).

Православный читатель может вспомнить, что критика «видений и откровений» – это устойчивый мотив и его собственной традиции, которая часто упрекает западную духовность в излишней «образности» и «чувственности». Однако легко заметить, что Лютер здесь выступает не как союзник Игнатия Брянчанинова.

По его суждению, основная проблема тех, кто ищет «непосредственных» отношений с Богом – тех, кто «мнит, что имеет общение с Богом без Христа, без Писания, без Таинств» – в том, что эти люди «размышляют о Боге, оставляя человеческую природу Христа, Его плоть, или пренебрегая ею». (WA, 43, S.72).

Этой ложной умозрительной жизни Лютер противопоставляет истинную умозрительную жизнь:

«Истинная умозрительная жизнь состоит в том, чтобы

слушать звучащее Cлово

и верить в него

и не желать знать ничего, «кроме Христа, притом распятого».

Только Он и Его слово – полезный и спасительный предмет для умозрения» (Там же).

Разными словами, Лютер убеждает не искать отношений с Богом в «видениях и откровениях», но сосредоточить внимание на человеческой жизни Христа, о которой рассказано в Писании (в «звучащем Cлове»).

В другом месте, излагая эту же мысль более кратко, он пишет: «И чтобы от всего отрешиться, бесполезны даже умозрения, медитации и всё, что только может быть порождено усилиями души. Есть только одна вещь, одно дело, ведущее к христианской жизни, христианской праведности, христианской свободе. Это священное слово Божие, Евангелие Христа» (WA, 7, S.50).

Лютер поясняет здесь же, что под «словом Божиим» в этом контексте имеется в виду не тот или иной текст Библии, но история Христа, представленная в целом, Благая весть о Христе:

«Однако ты спросишь меня: «что же это за слово, и как его применять, когда есть так много слов Божиих?». Отвечаю: это объясняет апостол в первой главе Послания к Римлянам – то есть, речь идёт о Божием благовестии о Его Сыне, который воплотился, умер, воскрес и прославлен освящающим Духом» (WA, 7, S. 51).

Или ещё короче:

«…я не знаю никакого Бога, кроме этого человека Иисуса Христа» (WA, 40, S.78).

Вся суть веры просто в том, чтобы держаться «этого человека» даже тогда, когда ясно ощущаешь, что «Бог попросту непостижим, и нашему восприятию представляется, что Он, со всеми своими делами и чудесами, отсутствует, оставляя нас в наших страданиях и мучениях» (WA, 43, S.395).

Но как же это возможно? Об этом я могу сказать только одно – и это уже не буквально повторенная мысль Лютера, но, ИМХО, необходимый вывод из неё. Вера – это не суждение о том, что есть или чего нет. Это не суррогат знания. Вера – это позиция, это приверженность определенной стороне.

В точном смысле слова, я не знаю и не могу знать, является ли миропорядок разумным или неразумным, благосклонным к нам или нет и т.п. Я не знаю, является ли Иисус Христос, о котором в Евангелиях говорится, воплощением разумной Основы бытия, Логоса, которым всё сотворено. Я не знаю, воскрес ли Он на самом деле, или это были лишь видения учеников. Не знаю, потому что у меня нет никакого способа, никакой процедуры, чтобы всё это «узнать», то есть проверить.

Однако (говорил уже об этом неоднократно, но рискну повторить) мне представляется, что евангельский Иисус – это предел человеческого совершенства. Сочетание мужества с великодушием, милосердием, открытостью (на практике) даже к тем, кого его собственное учение (в теории) отвергает. Герой, который не скрывает своей человеческой слабости, что даёт возможность Ему сопереживать – а не просто издалека восхищаться (или мечтать с ним сравняться, как Цезарь мечтал сравняться с Александром).

И вот, поскольку Он – предел человеческого совершенства, я и чувствую необходимость встать на Его сторону.

Например, сам по себе я понятия не имею, есть ли хоть какой-нибудь прок от моей молитвы, или всякий раз, когда он вроде бы был, мне это только казалось. Но я молюсь, просто потому что Иисус молился – и я хотя бы в этом присоединяюсь к Нему. То же самое относится и к участию в богослужениях.

И последнее – действительно ли я на Его стороне? Я не герой, да и вообще человек не очень добрый. И последователь Иисуса из меня очень дурной, если вообще хоть какой-нибудь. Но всё-таки я надеюсь, что могу считать себя находящимся на Его стороне, потому что «и псы едят крохи, которые падают со стола господ их» (Мф. 15:27).

… публичная исповедь mode off.

*Эммануэ́ль Голдсте́йн/Голдште́йн (Emmanuel Goldstein) — персонаж романа Джорджа Оруэлла «1984», главный враг государства Океания. Пропаганда представляет его лидером подполья, стремящегося свергнуть власть, однако он может являться и вымышленным врагом, играя роль козла отпущения для концентрации народного гнева.