Гамлет и Дон Кихот: Мир после Данте

Мне бы хотелось вернуться к Божественной комедии и вновь поговорить о Данте. Прошло почти четыреста лет с тех пор, как в языке, общем для всех народов мира, в языке культуры появилось два новых имени: Дон Кихот и Гамлет. Почти одновременно была написана трагедия Шекспира и появился первый том книги Сервантеса. Оба героя – правдоискатели, обоим безумно больно жить в этом мире. Не трудно, а именно больно. Оба хотят видеть в людях лучшее, а открывают что-то отталкивающее. Оба они, и Гамлет и Дон Кихот, воспитаны на средневековом христианском идеале. Но они с ужасом обращают внимание на то, что в жизни этот идеал не воплощается. Оба ждут от людей честности, а видят в них лицемерие, ханжество, коварство, злобу. Ждут от людей верности и доброты – и не находят.

Если мы внимательно всмотримся в образ Гамлета, то поймем, что, в сущности, принц Гамлет – не случайно Шекспир поселяет его в замке средневековой эпохи – это Роланд, тот самый Роланд, о котором говорит «Песнь о Роланде», но только с университетским образованием. Все идеалы, которые так дороги Гамлету, идеалы, которыми он живет, пришли из мира, в котором честность и прямота ценились превыше всего. Таков же и Дон Кихот. Им

175

176

177

обоим в мире, в котором они оказались на рубеже XVI и XVII веков, чудовищно больно и одиноко. Оба страдают, оба пытаются бороться. Но их сопротивление злу выливается в сражение с ветряными мельницами или в экстравагантные выходки.

И боль Гамлета, и боль Дон Кихота – это, в сущности, то же самое чувство, которое испытывал некогда Данте. То чувство, которое заставило Данте Алигьери провести своего читателя через Ад и на страницах своей книги, как в зеркалах, показать людям самих себя. Но только очень важная разница между Данте и Гамлетом или Данте и Дон Кихотом заключается в том, что Данте – человек Средневековья. Он еще обладает стойкостью Роланда, обладает внутренней силой и не поддается унынию ни при каких обстоятельствах. Ведь он из тех людей, что не сдаются. И можно понять, почему: по той причине, что в центре мира у Данте всегда Бог – Бог, Который может всё. В этом смысле Данте остается в рамках тех представлений о Боге, которые характерны, скажем, для псалмов Давидовых: «Господь воцарися, в лепоту облечеся: облечеся Господь в силу и препоясася»[1]. Бог царит над миром, и, как бы ни было нам иногда трудно, мы всегда под Его защитой. Мы – Его, а Он царит над миром. Такова логика Данте.

И если мы посмотрим на то, каков у Данте Христос, то увидим, что Христос в «Божественной комедии» – всегда Победитель. Христос спускается в Ад, и рушатся подземные скалы. Данте смотрит на обвалы, по которым в начале XII песни он спускается вместе с Вергилием всё ниже и ниже, и слышит, чтó говорит ему его вожатый:

34. Так знай же, что, когда я прошлый раз
Шёл нижним Адом в сумрак сокровенный,
Здесь не лежали глыбы, как сейчас.

37. Но перед тем, как в первый круг геенны
Явился Тот, Кто стольких в небо взял,
Которые у Дита были пленны,

178

40. Так мощно дрогнул пасмурный провал,
Что я подумал – мир любовь объяла,
Которая, как некто полагал,

43. Его и прежде в хаос обращала;
Тогда и этот рушился утес,
И не одна кой-где скала упала».[2]

Христос умирает на Кресте – и рушатся подземные своды ада. Христос спускается в Ад и ступает по обрушившимся камням и скалам. Вот что говорит Вергилий в другом месте:

«Я был здесь внове, – мне ответил он, –
Когда, при мне, сюда сошел Властитель,
Хоруговью победы осенён.

Им изведен был первый прародитель;
И Авель, чистый сын его, и Ной,
И Моисей, уставщик и служитель;

И царь Давид, и Авраам седой;
Израиль, и отец его, и дети;
Рахиль, великой взятая ценой;

И много тех, кто ныне в горнем свете»[3].

Итак, Христос – Победитель. Это логика Данте, в этом всё существо его, в этом вся его вера.

Другое дело – Гамлет и Дон Кихот. Их религиозность уже совсем другая. Оглядываясь вокруг, они видят, что Бог бессилен, и впадают от этого в отчаянье. В их эпоху ещё ни у кого не появилось желания воскликнуть, будто бы Бог умер, как это сделает в XIX веке Фридрих Ницше, но они видят, что Бог – далеко не во всём всемогущий Царь. Они видят это, не могут осмыслить и впадают в отчаянье. Вот истоки гамлетовской боли, вот истоки отчаянья Дон Кихота: Бог – совсем

179

не всемогущий Царь, с Богом всё совсем не так просто. Гамлет, Дон Кихот и те люди, которые жили в их эпоху, те люди, о внутреннем мире которых нам рассказывают Шекспир и Сервантес, разглядели, что кроме силы Божией есть еще и Его слабость, есть еще и Его беззащитность, Его немощь. Это огромный шаг по сравнению с Данте, по сравнению со Средневековьем. Но только они не поняли еще, что в этой немощи Божией и заключается Его сила.

Немощь Божия – это что-то очень важное, но совсем не такое страшное. И, конечно же, если бы Гамлет (Шекспир), или Дон Кихот (Сервантес), или их современники глубже вчитывались в Евангелие, они бы это поняли. Но они понять этого не сумели. Они остановились на пороге нового вúдения Бога. И вместе с ними на пороге застыло всё человечество, в течение трех столетий – XVII, XVIII и XIX веков – пытаясь безуспешно возвращаться к старым формам представления о Боге. Отсюда, например, романтизм как ренессанс Средневековья, отсюда Виктор Гюго с его «Легендами веков» и т.д. Другие попытались, как Ницше, сказать, что Бог умер. Третьи, и таких с каждым веком было всё больше, говорили просто, что Бога нет, и отвергали для себя всякое богословие.

И только на рубеже XX века, а может быть, и после его наступления, был сделан шаг вперед, огромный, чрезвычайно важный. Стало ясно, что Бог являет нам Себя не сокрушая скалы, не демонстрируя Свою власть над миром, но совсем наоборот – в полной беспомощности: в беспомощности Распятого, в беспомощности новорожденного Ребенка, в беспомощности Умирающего. В полной беспомощности являет нам Себя Бог и обнаруживает через эту слабость, беззащитность и немощь Свое всесилие, Свое всемогущество. Вот это стало ясно только в XX веке. Поэтому можно говорить, что в XX веке христианство вышло из того кризиса, который оно действительно переживало все последние века.

180

Хотя, конечно же, были люди, и прежде видевшие, чтó такое Божия немощь, которая делает человечество другим, которая возрождает и преображает его. Если бы не было таких людей, то не было бы «Пьеты» Микеланджело, не было бы и очень многих других произведений как художественной, так и аскетической литературы, как живописи, так и скульптуры. Сейчас много спорят о Возрождении, чтó это такое: renaissance du paganisme (возрождение язычества), возврат к дохристианскому прошлому или что-то другое. Действительно, когда читаешь стихи и прозу писателей эпохи Возрождения, когда смотришь в галереях статуи и картины, созданные в эту эпоху, иногда приходит в голову мысль о том, что итальянское Возрождение XV–XVI веков действительно было возвратом к античности. И вместе с тем исчерпывающий ответ на вопрос, который я только что задал самому себе и вам, заключается всего лишь в двух словах: «Pieta» Микеланджело. (Скульптор получил заказ на эту работу в 1498 году, когда ему было всего лишь двадцать три года.)

Ирина Михайловна Поснова (1914-1997), директор брюссельского издательства «Жизнь с Богом», рассказывает в своих, к сожалению, до сих пор ещё не опубликованных записках о Всемирной выставке 1958 года в Брюсселе. Она работала на этой выставке в павильоне Ватикана, где среди экспонатов находилась и «Пьета» Микеланджело. «Все советские посетители, – говорит Ирина Михайловна, – останавливались здесь, перед этой скульптурной группой. А кто-то даже сказал: "Когда смотришь на «Пьету», то задумываешься о Боге и появляется огромное желание верить"». Микеланжело получил заказ сделать эту работу, когда ему было всего лишь 23 года. Это было в 1498 году...

Безусловно, очень многие люди, бредя в ту-

181

мане, спотыкаясь и ошибаясь, делали шаги куда-то дальше, за пределы того пространства, которое позднее так четко обозначил Шекспир в фигуре своего Гамлета. Но только рассказать об этом по-настоящему смогли лишь христиане XX века. Поэтому о нашем трудном веке можно говорить как о времени, когда апостольское понимание сути нашей веры вновь начинает возвращаться человечеству.

На первый взгляд кажется, что было бы лучше, если бы мы до сих пор оставались такими же, каким был Роланд, воспетый во французской эпической поэме, какими вообще были люди раннего Средневековья в целом. Но, увы, в жизни всё совсем не так просто...

182

К оглавлению

[1] Псалом 92:1.

[2] Ад. Песнь XII, 34–45.

[3] Ад. Песнь IV, 52–61.

Господней на итальянском, но близком к латинскому тексту языке, и текст этот сопровождается итальянским оркестром. К нему, к простому древнему тексту, Данте прибавляет свои молитвенные воздыхания:

О наш Отец, на небесах царящий,
Не замкнутый, но первенцам своим
Благоволенье прежде всех дарящий,

Пред мощью и пред Именем Твоим
Да склонится вся тварь, как песнью славы
Мы твой сладчайший Дух благодарим!

Да снидет к нам покой Твоей Державы,
Затем что сам найти дорогу к ней
Бессилен разум самый величавый!

Как, волею пожертвовав своей,
К тебе взывают ангелы "Осанна",
Так на земле да будет у людей!

Да ниспошлётся нам дневная манна,
Без коей по суровому пути
Отходит вспять идущий неустанно!

Как то, что нам далось перенести,
Прощаем мы, так наши прегрешенья
И ты, не по заслугам, нам прости!

И нашей силы, слабой для боренья,
В борьбу с врагом исконным не вводи,
Но охрани от козней искушенья!
От них, великий Боже, огради

(Чистилище, XI, 1-22).

Это латинско-итальянское песнопение, эта в основе своей написанная почти на латыни молитва, включенная в итальянский стих, включенная в удивительно звучные Дантовы терцины, звучит, как голос на фоне мощного органа. Вообще, не только здесь, но в «Божественной комедии» в целом, очень большую роль играет музыка.

Музыка играет удивительно большую роль в «Божественной комедии». В одном месте Данте говорит:

Я поднял взор, когда она взгремела,
И услыхал, как сквозь отрадный гуд
Далекое «Te Deum» долетело.

И точно то же получалось тут,
Что слышали мы все неоднократно,
Когда стоят и под орган поют.

И пение то внятно, то невнятно.

(Чистилище, IX, 139-145).

Io mi rivolsi attento al primo tuono,
e 'Te Deum laudamus' mi parea
udire in voce mista al dolce suono.

Tale imagine a punto mi rendea
ciò ch'io udiva, qual prender si suole
quando a cantar con organi si stea;
ch'or sì or no s'intendon le parole.

ВРЕЗКА из САМИМ СОБОЙ

Церковь во время Обедни*. Все встают для пения, звучит орган – и латинские слова молитвы то слышны, но почти растворяются под звуки органа. Так слышится

нам в стихах Данте и начало Нагорной проповеди, и молитва «Отче наш», и "Gloria in excelsis" – начало Великого славословия, которое, согласно римскому обряду, поется в начале Обедни, и "Te lucis аnte terminum", вечерний гимн, который звучит ежедневно во время вечернего богослужения, как наша молитва «Свете тихий»:

Te lucis аnte terminum - «Перед закатом солнечным Тебе, Создатель, молимся», и "Agnus Dei", который поется в самом конце литургии, уже после «Отче наш», перед причащением, и "Salve, Regina", молитва, обращенная к Матери Божией, обычно она поется уже после отпуста, уже когда литургия закончена, как мы поем после Всенощной «Взбранной Воеводе победительная».

[*Обедня - то же, что и Литургия, главное христианскре богослужение. Нa Западе называется также Мессой - прим. didahe]

Итак, Данте и музыка. Данте и литургическое пение. Данте и тот звук органа, смешивающийся с латинским песнопением, которое он слышал в церкви Saint-Julien-le-Pauvre на берегу Сены в Париже. Данте прокладывает дорогу не только для поэзии, но и для музыки, и для богословствования, свободного от наследия средневековой схоластики, и для философии, и ещё для живописи.

церковь Saint-Julien-le-Pauvre сегодня

Ни Джотто, ни Фра Беато Анжелико ещё не родились, а их фрески уже существуют на страницах «Божественной комедии»! Только не в виде богословия в красках, а в словесной форме, в Дантовых терцинах, таких удивительных и таких ни на что другое не похожих.

Благовещение, Х песнь Чистилища:

Тот ангел, что земле принёс обет
Столь слезно чаемого примиренья
И с неба вековечный снял завет,

Являлся нам в правдивости движенья
Так живо, что ни в чём не походил
На молчаливые изображенья.

Он, я бы клялся, "Ave!" говорил
Склонившейся жене благословенной,
Чей ключ любовь в высотах отворил.

75

В Её чертах ответ Её смиренный,
"Ессе ancilla Dei", был ясней,
Чем в мягком воске образ впечатленный.

(Чистилище, X, 34-45).

Вот всего лишь четыре терцины, но в этих терцинах так изображается Благовещенье, что ясно: не было бы этой странички в «Божественной комедии», не было бы и того «Благовещенья» Сандро Боттичелли, которое теперь мы можем видеть в Москве в Музее изящных искусств. Не было бы того удивительного «Благовещенья» Фра Беато, которое сейчас часто публикуется в книгах, посвященных его творчеству. Не было бы, наверное, и многих других фресок итальянского Возрождения. Данте и тут оказывается первопроходцем.

Очень большое место в размышлениях Данте во время его восхождения по горе чистилища занимают молитвы об усопших. Король Манфред, который правил в Неаполе, просит поэта передать его дочери Констанце, чтобы она молилась о своем отце. «От тех, кто там, вспомога здесь большая», – говорит Манфред Данте. Это какая-то очень важная тема, тема, которая проходит в качестве ключевой через всю кантику, посвященную чистилищу. Один из усопших, одна из теней говорит:

Я, первый здесь взывая к состраданью,
Прошу тебя: когда придешь к стране,
Разъявшей землю Карла и Романью,

И будешь в Фано, вспомни обо мне,
Чтоб за меня воздели к небу взоры,
Дабы я мог очиститься вполне».

(Чистилище, V, 67-72).

Так что же такое молитва об усопших? Нужна она или нет? Данте сам еще не может окончательно ответить на этот вопрос и спрашивает Вергилия:

Я начал так: «Я помню, светоч мой,
Ты отрицал, в стихе, тобою спетом,
Что суд Небес смягчается мольбой...»

(Чистилище, VI, 28-30).

Данте имеет в виду стих из «Энеиды» Вергилия из 6-ой книги, где римский поэт говорит: «Властную волю богов приклонить не надейся мольбами» (Эн., VI, 376). Итак:

"Ты отрицал, - восклицает Данте, -

...в стихе, тобою спетом,
Что суд небес смягчается мольбой;

А эти люди просят лишь об этом.
Иль их надежда тщетна, или мне
Твои слова не озарились светом?"

Он отвечал: «Они ясны вполне,
И этих душ надежда не напрасна,
Когда мы трезво поглядим извне.

Вершина правосудия согласна,
Чтоб огнь любви мог уничтожить вмиг
Долг, ими здесь платимый повсечасно».

(Чистилище, VI, 29-39).

Горенье живых - foco d`amor, горенье сердец – это то главное, чего ждут от нас усопшие. К такому выводу приходит в 6-ой песне «Чистилища» Вергилий, и эта мысль становится особенно дорогой для Данте. В поэтической форме, доверясь своей интуиции поэта и верующего, поэта и христианина, Данте объясняет нам, людям XX века, смысл нашей панихиды, смысл заупокойного поминовения усопших, молитвы, которую они так ждут и которая так необходима как усопшим, так и живым.

Во второй кантике «Божественной комедии» огромное место занимает латинский литургический стих, латинская литургическая поэзия и вообще латинская молитва.

Если же мы откроем третью кантику, о которой говорили в прошлый раз, если мы обратимся к терцинам Дантова «Рая», то мы увидим, что там латыни уже почти нет. Там слова наших молитв уже не нужны. Там нет ни цвета, ни слова - там только свет.

Выдержки из ответов на вопросы:

Г.Ч.: Дантово "Чистилище - это воего рода лестница, по которой поднимается он, живоё ещё человек, для того, чтобы преодолеть свою греховность, длятого, чтобы победить свои слабости и пороки. ЭТО ТА ГОРА - ПОДНЯТЬСЯ НА КОТОРУЮ ЗОВЁТ ОН НАС, СВОИХ ЧИТАТЕЛЕЙ, КАЖДОГО И КАЖДУЮ ЕЩЁ ПРИ ЖИЗНИ, ЕЩЁ ДО ТОГО МОМЕНТА, КОГДА НАШИМ РОДНЫМ И НАШИМ ДРУЗЬЯМ ПРИДЁТСЯ за нас молиться как за успоших.

Что же касается темы нашего сегодняшнего эфира, то Данте – больше, чем Италия и итальянская культура. Данте – католик по рождению и крещению, по формальной своей принадлежности, но Данте, конечно, больше, чем католическая культура и чем мировоззрение любого из его современников. Такие люди, как Данте или Шекспир, такие люди, как Достоевский или Пушкин, уже не принадлежат ни своему народу, ни своему исповеданию. Они уже становятся, в лучшем смысле этого слова, гражданами Вселенной. <...>

Вопрос: Ваша передача прекрасная Я человек в возрасте и чттала Данте не полностью: я читала его по детской школьной книге с сокращениями. Сейчас я держу её в руках. И ТУТ В ПРЕДИСЛОВИИ ПИШЕТСЯ, , ЧТО ЭТО ПРОИЗВЕДЕНИЕ БРОСАЕТ ВЫЗОВ СИЛЬНЫМ МИРА СЕГО: "рИМСКИМ Gfgfv место в аду". Вы прекрасно знаете произведение Данте: есть ли там эжто? Рассматривается ли это так? Или этастарое коммуничстичяеское мышление? Что вы можете сказать?

Г.Ч.: Я могу сказать

133 "Брат, встань! – ответил этот дух безликий. -
Ошибся ты: со всеми и с тобой
Я сослужитель одного владыки.

136 Тому, кто звук Евангелья святой,
Гласящий «Neque nubent», разумеет,
Понятно будет сказанное мной.

Мы все

Вопрос: опопоп

Вы знаете, во-первых, Пушкина и Достоевского и многих других давайте не будем приватизировать. Мы, русские, оказались по счастливому стечению обстоятельств соотечественниками этих людей. Наша земля их вырастила и подарила всему миру, подарила всему человечеству, так же как подарила всему человечеству Данте или Петрарку, Джотто или Фра Беате Анжелико Италия, так же как Англия подарила всему миру Шекспира. Мне кажется, что сегодня мы больше должны думать о том, чтоб подарить хоть что-то другим, чем пытаться определить свою собственную идентичность, сохранить ее и не дать от нее ничего другим. <...>

У Данте удивительное видение земли, которую он как-то воспринимает всю в целом, как что-то абсолютно внутренне единое и на самом деле очень небольшое. Сегодня, в XX веке, стало ясно, что земля действительно очень маленькая. И мы с вами должны помнить, что если мы в средние века были одни русскими, другие французами, третьи итальянцами, четвертые немцами, пятые голландцами и так далее, то сегодня мы прежде всего земляне. Мы прежде всего все вместе, все без исключения внуки Адама и Евы, выходцы из одной семьи и жители одной маленькой планеты.

[Здесь обрывается в книге публикация ответов на вопросы]

Вы понимаете, ведь железный занавес невозможен не только сегодня, он не был возможен даже и в сталинские времена, потому что, между прочим, Данте Лозинский переводил в сталинские времена. Он не был возможен и в XVIII, и в XVII, и в XVI веке. В конце концов, о католической Флоренции рассказывал православным людям на Руси Максим Грек в Средние века, и если мы будем внимательно читать литературу русскую всех времен, то мы увидим, что никогда изоляционистская идея не была единственной, не была доминирующей. Да, всегда были среди нас изоляционисты, но всегда были среди нас и люди абсолютно открытые миру, абсолютно открытые мировой культуре и мировому духовному опыту. Если человек не открыт, то он и Богу не открыт тоже. Это надо иметь в виду, это очень важно понять и почувствовать. Повторяю, что если человек не открыт ДРУГОМУ и опыту ДРУГОГО, то такой человек не открыт и Богу, и тогда его можно только пожалеть, тогда ему можно только посочувствовать. <...>

Я думаю, что православный священник может и должен размышлять и о мировой культуре, и о мировом духовном опыте, и о поэзии, и о музыке, и об искусстве. Понимаете, очень важно, чтобы мы имели возможность с вами на достаточно серьезном уровне говорить абсолютно обо всем. Очень опасно загнать себя в гетто. <...>

Потому что, как Вы знаете, отец Сергий Булгаков и отец Павел Флоренский, отец Василий Зеньковский и отец Александр Шмеман, и многие, многие другие тоже были православными священниками. Но в своих книгах, в своих статьях они размышляли на самые разные темы, подчас абсолютно неожиданные темы. И никто им этого не запрещал, ни один из их правящих архиереев, ни один из их читателей. Ни митрополит Леонтий, который был правящим архиереем у отца Александра Шмемана, ни владыка Евлогий, который был архиереем у отцов Сергия Булгакова и Василия Зеньковского, никто другой! Поэтому давайте и мы не будем друг другу запрещать говорить на самые разные темы. И прежде всего говорить, конечно, о тех, которых можно назвать вечными спутниками и вечными учителями человечества, потому что именно таким был Данте Алигьери. <...>

Я думаю, что просто-напросто надо больше говорить, говорить друг с другом, говорить по радио, говорить без радио. Насколько я знаю, за последние две недели в Москве очень многие взялись за Данте после той первой передачи, в которой я заговорил о «Божественной комедии», поэтому будем стараться просто-напросто больше говорить на эти темы, больше размышлять на эти темы.

Кончается наш сегодняшний эфир и, завершая разговор, я бы хотел подчеркнуть, что речь как раз шла не о том, как представляет себе чистилище катехизис католической Церкви. Речь шла о том сегодня, что Данте написал нам в своей поэме о той горе, которую он, в общем, условно назвал «чистилищем», о той горе, рассказ о подъеме на которую составляет вторую часть его поэмы. Рассказ о восхождении, которое Данте совершил не после смерти, а при жизни. Рассказ о восхождении, которое он зовет нас совершить вместе с ним и его наставником Вергилием. Совершить опять-таки уже сейчас, пока мы с вами живы.

Также см., что на тему Чистилища ( как его понимает православие и западная традиция) о.Георгий говорит здесь