Протоиерей Вячеслав Винников
“Я ПОВЕРИЛ ОТ РОЖДЕНЬЯ В БОГОРОДИЦЫН ПОКРОВ...”
МАМА
Мы c мамой долго ждали папу с войны. Всё думали, что придёт. Я часто шёл за каким-нибудь мужчиной по улице, надеясь, что вот сейчас он обернется и это будет мой папа.
Однажды мама видит сон и рассказывает его бабушке: “Снится мне женщина и говорит: “Ты что всё плачешь о Николае, иди во 2-ой Обыденский переулок, дом № 3, он там живет”. Бабушка посоветовала маме: “ Знаешь, Лена, поди сходи, кто знает, может, и правда, может, семья у него там”. Мама и пошла. “Иду, - говорит, - смотрю на дома, ищу дом № 3, а это - церковь.” Мама пришла и рассказала об этом дома. Тогда бабушка ей и говорит: “Теперь, Лена, не жди, он погиб и никогда не придёт, молись за него.”
Это оказалась церковь Святого Пророка Илии, в которой потом мама тридцать четыре года по понедельникам пела акафист Преподобному Серафиму Саровскому.
ххх
По понедельникам по дороге в церковь Пророка Илии, она обычно выходила из метро к бассейну “Москва”, где раньше был Храм Христа Спасителя, огибала его справа, поднималась по лестнице на площадку, а затем переходила улицу и направлялась к храму . “И вот как-то раз, - говорит она мне, - выхожу я на эту площадку, невольно поднимаю глаза к небу и... вижу - стоит сияющий Христос... Я это так просто приняла, как будто так и надо... посмотрела ещё раз, и он исчез... Ты, сынок, никому не говори...” Она показывала мне то самое место, где увидела Спасителя, и рассказывала, как это было. Теперь мама умерла, и я хочу со всеми поделиться её видением, которое свидетельствует, что место Храма Христа Спасителя святое, несмотря на то, что оно было осквернено.
ххх
У мамы было извещение о том, что папа похоронен в Калуге, на братском кладбище. Первые годы она этому не верила, так как многие возвращались домой и после похоронок. А когда я стал батюшкой и служил в Измайлове, то мы решили найти могилку папы. Братское кладбище в Калуге - это гигантское поле, разделенное на квадраты, на котором высится огромная стена с именами погибших. Начали мы читать имена на стене, а сами плачем и ничего не видим... Затем успокоились и прочитали: Винников Николай Васильевич. Мы с мамой обнялись и замерли, ни слова не могли вымолвить. Потом пропели панихиду...
Затем ещё несколько раз приезжали на это кладбище, расположенное рядом с храмом. Сейчас храм открыт, а тогда в нём устроили гробовую мастерскую. Как-то в один из приездов мы решили обойти храм и, когда поравнялись с алтарем, то услышали звуки гармошки. Я заглянул в окно и увидел мужичка, который сидел на гробу и наигрывал какую-ту мелодию... Наверное, о светлом будущем, в которое нас всех хотели загнать...
ххх
Народное поверье говорит, что погибшие на войне пребывают в раю. И я как-то всегда спокоен за папу, хотя и усердно молюсь за него. Нет у меня чувства, что он где-то мучается за свои грехи. Видно, у Бога особое отношение к тем, кто жизнь положил за други своя. А мы, оставшиеся на земле, это чувствуем. Чувство уверенности никогда не покидало ни меня, ни мою маму. Она, бывало, заплачет, а потом успокоится и скажет: “Нет, ему там хорошо”.
Но молиться за погибших воинов надо, им тогда там будет ещё лучше!
ххх
Как мама с папой познакомились
Как-то мама со своей подругой шли по площади у Киевского вокзала и увидели красивого стройного милиционера. Мама и говорит: “Давай познакомимся с ним, подойдем и спросим, сколько сейчас времени.”
- Скажите, который час?
Милиционер удивленно посмотрел на них и говорит:
- Вон вокзальные часы, по ним и смотрите.
Повернулся и пошёл от них прочь.
Вскоре другая знакомая предложила маме познакомиться с симпатичным молодым человеком и привела его в гости. Маме он сразу понравился, но она никак не могла вспомнить, где же она его раньше видела. Оказался он тем самым милиционером, у которого она спросила время на Киевской площади. Вот тебе и “который час”, за которым пришел час свадьбы-женитьбы и расставания.
ххх
Помню, как папа приезжал в Софрино, где я жил на даче у дальних родственников. Там был ещё один мальчик, которого тоже звали Слава. Когда папа шел по деревне, я бежал ему навстречу и кричал: “Я на догогу не хожу, мне Слава говогит, там ковова забодает”. Папа брал меня на руки и так шёл по деревне... Ещё помню маленькую скамеечку в хамовническом подвале, на которой сидит папа и надевает полосатые носки. Он хотел, чтобы я стал поваром (наголодался, видно, приехав из деревни в Москву), так я и стал “поваром”, только духовным.
Когда папу взяли на войну, то мы с мамой поехали к нему на станцию “Сокол”, где формировали его часть. Я всё просил у него звезду с пилотки, не давал им с мамой разговаривать, а он не знал, как меня успокоить. Мама провожала его до Белорусского вокзала, стояла на мосту и видела, как папа на перроне купил мороженое, но не смог донести до рта... так дрожали у него руки.
Когда я подрос, то прочитал папины письма с фронта: “Лена, мама, со Славочкой из подвала никуда не уезжайте, это недоступное убежище.... пришли мне мои краги и гуталин.... все продай, ничего не жалей, вернусь и всё опять наживем..” Но не вернулся, а остался лежать вдали от дома, на калужском поле, среди таких же отдавших свою жизнь за Святую Русь. Уходя, говорил маме: “ Я за Советскую власть воевать не буду, а буду воевать за наш русский народ, за нашу страну”. Уходил на войну с молитвой и с иконкой “Живые помощи” - так их всегда называли в народе... В 5 часов утра 18 июля 1941 года, на день Преподобного Сергия... В дверь постучал мужчина: “Собирайся, - говорит, - и иди в военкомат”. Папа успел только сказать бабушке: “ Мамка, ставь чайник, я сейчас вернусь... ” Бабушка поставила... Так этот чайник и “ стоит ” 57 лет, всё ждет своего хозяина. Мама всегда плакала, когда про это рассказывала, плакала бабушка, плачу и я... и не дай Бог никому и никогда ставить такой чайник.
Лежит у меня дома на буфете пакетик с землей с папиной могилки в Калуге: подойду, потрогаю, поцелую... посмотрю на папин портрет и, если не заплачу глазами, то внутри у меня такой плач, столько слез, что мал будет любой сосуд, чтобы их собрать... Плачет вся страна над не вернувшимися с той страшной войны... и будет плакать ещё долго-долго, да и затянутся ли эти раны когда-нибудь... Вот прошло 57 лет, а всё будто было вчера. Значит будем мы хранить память, пока сами не поседеем, пока внуки и дети наши не состарятся и их дети не забудут тех, кто сложил голову свою за Святую Русь!
ххх
Многие выросли без отцов после войны. Помню в хамовническом храме за ящиком стояла Антонина Филипповна, она как-то поглядела на меня нехорошо и назвала “рокоссовцем” . Я вначале не понял, что это значило, но потом догадался. Во время войны солдаты и офицеры из дивизии Рокоссовского, останавливались на ночлег в московских квартирах, а потом рождались “рокоссовцы”. Ошиблась Антонина Филипповна насчет меня, да что же, всякое бывает, не обижаюсь я на неё, много она делала для храма, да, кажется, потом и прощения у меня просила.
ххх
Степь да степь кругом
Путь далёк лежит
В той степи глухой
Замерзал ямщик...
Когда эту песню пели соседи или её передавали по радио, мама вспоминала папу и плакала, а мне так становилось её жалко, что я не мог на неё смотреть и стоял рядом горем убитый.
Замерзал ямщик... Мама почему-то была уверена, что папа именно замерзал... и замерзая, погиб. Эта песня всегда была для нас потрясением... Папа погиб при освобождении Калуги в конце декабря, когда стояли сильные морозы, поэтому и замерзал... замерзнув для нас навечно.
И лишившись сил,
Чуя смертный час,
Он товарищу отдавал наказ:
Ты товарищ мой, не попомни зла,
В той степи глухой схорони меня...
А жене скажи, слово прощальное,
Передай кольцо обручальное...
Плачем мы, бывало, с мамой, и я никак её не могу успокоить, да и сейчас пишу и плачу... Наплывает эта песня на меня и несёт в те годы, когда папа был не так далеко по времени от нас... Война только что кончилась, все воспоминания и скорбь по нему были очень живы. Только недавно он ушел, ещё дверь за ним как будто не закрылась, ждет, когда он вернется и закроет её за собой. Несмотря на похоронку мы его ждали всю жизнь, даже когда никакой надежды не оставалось, когда мама стала старенькой и я немолодым. Это чувство, видно, было в нас неистребимо, мы ждали, что вот-вот он придет и сядет пить свой недопитый чай, будет нам улыбаться и шутить, возьмет меня на руки... как на той вечной фотографии, на которую я сейчас смотрю.
Не ушел бы папа навсегда, может, я не наделал бы необдуманных поступков, была бы мужская рука надо мной, и маме со мной было бы легче. Папка, папка, лежишь ты в Калужской земле... Замело твою могилку снегом, замерзла она, как ямщик в той песне, и нет от тебя уже ни ответа, ни привета... только степь да степь кругом, путь далек лежит, в той степи глухой замерзал... мой папка... А мы стоим с мамой над могилкой и поёёём панихиду: Со святыми упокой Господи моего папу, которого я почти не помню, а мама очень хорошо помнит, и эту память о нем каким-то чудесным образом вложила в меня. Стоит он передо мной и говорит: “Садись на трехколесный железный велосипед, и я тебя покачу по нашему длинному коридору”. Так всю мою жизнь и катит, а я заливаюсь радостным смехом: папка живой и всегда со мной... и никогда от меня никуда не уйдет, и никто его у меня не отнимет ни в этой жизни, ни в будущей...
А песня всё звучит и звучит над замерзшей степью...
Степь да степь кругом...
ххх
Монах из нашего храма, отец Владимир, часто бывает в Калуге у родственников. Заходит на братское кладбище, так как знает, что там похоронен мой папа. А по возвращению приходит к нам в алтарь и всегда передает мне от него привет.
Последний раз он был там на День Победы в 1997 году: на огромном поле епископ и человек двадцать священников служили панихиду по павшим воинам. Было очень много народа: все молились и пели “Вечную память” (и не было никаких гармошек, как в наш приезд с мамой, и не дай Бог, чтобы такое повторилось).
Погибшим воинам нужна наша молитва, наша любовь, наша память!
ххх
Перед войной мама работала в справочном бюро и на Крымской и Павелецкой площадях. Начальником над всеми справочными в то время был некий Лавочников, кабинет которого находился на втором этаже главпочтамта на Мясницкой. В то время было очень трудно уволиться с работы, и папа как-то сам пошел к Лавочкину просить, чтобы он отпустил жену посидеть дома с маленьким сыном. “Товарищ Лавочкин, отпусти жену, сын просит”, - сказал он тогда, и эти его слова мама потом многие годы повторяла, когда по дороге на службу останавливалась у дверей главпочтамта.
“Вот моя деревня, вот мой дом родной”, - улыбаясь, говорила она и показывала на двери почтамта. Казенное заведение стало ей родным домом, потому что её муж когда-то, может, один раз поднялся по ступеням этого здания, а слова, произнесенные им в кабинете начальника, стали семейной присказкой: “ Товарищ Лавочкин, отпусти жену, сын просит...”...
“А сыну всего два года”, - всегда добавляла мама, смеясь.
- “Пойдём, пойдём мамка, ты всегда одно и то же здесь говоришь, а то я на службу опоздаю...”
- “Сынок, ну надо же так, разве он знал, что ты здесь рядом будешь служить священником, ведь он здесь ходил и поднимался в это здание на второй этаж...”
И для меня здание почтамта стало родным: поднимаюсь на второй этаж, стою и думаю: по этим лестницам ходил мой папа перед войной. Когда я перехожу утром Мясницкую, спешу на службу, то произношу слова про родную деревню, Лавочникова и сына: за папу, за маму, и за себя...
“ Вот моя деревня, вот мой дом родной, вот качусь я в санках по горе крутой... товарищ Лавочкин отпусти жену, сын просит, а ему всего два года...” Теперь сыну уже много лет, и он идет на службу, где по-прежнему просит за папу и маму, да упокоит их Господь в селениях праведных...
ххх
У Салтыкова-Щедрина есть повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил. А я хочу рассказать, как мама генерала без обеда оставила. Была война, голод, и мама старалась устроиться на работу в столовую. Была у неё знакомая повариха Зина, которая работала в военной столовой лётного училища, что рядом с Донским монастырем (сейчас там, кажется, Университет Дружбы народов). С большим трудом, при помощи этой Зины, мама устроилась туда посудомойкой. Работа маме понравилась: и сама поест, и домой нам с бабушкой что-нибудь принесет. И я, будучи совсем маленьким, лет шести-семи, приезжал к маме обедать, боялся (обычно от дома никуда не отходил), а ехал, есть-то хочется. Очень хорошо помню, как я ехал, как с трепетом подходил к училищу, из которого выходили молодые летчики... И вот однажды с мамой произошло следующее...
“Мыла я как-то посуду, убиралась, - рассказывала она, - уставшая и такая голодная, что прямо с ног валилась. Подошла к Зине:
- Зина, дай что-нибудь поесть, а то с ног валюсь.
- Иди на кухню, там в кастрюле суп стоит, вот и поешь, подкрепишься.
Я пошла, открыла кастрюлю, а суп-то куриный, и даже ножка в нем. Всё на свете забыла, сначала подумала, не взять ли домой, да вспомнила, что на проходной проверяют, вдруг найдут, скажут, что курицу утащила, и выгонят с работы. Не пропадать же добру, съем лучше сама, может, силы прибавятся, а домой что-нибудь другое, Бог даст, принесу. Села, да и съела весь суп, и ножку обглодала. Проходит какое-то время, смотрю: Зина бегает, меня ищет.
- Лена, ты суп куриный ела?
Я аж затряслась вся:
- Ела.
И чувствую недоброе.
- Да ты знаешь, чей суп съела? Начальника училища, генерала.
Я стою ни жива, ни мертва. А Зина говорит:
- Ты понимаешь, я генерала без обеда оставила, возьмёт и выгонит меня. Вот что, иди выручай меня, скажи, что есть захотела, вошла на кухню, увидела суп и съела, может и пронесёт, и обойдётся.
Постучалась, вхожу к нему. Сидит, насупился, спрашивает, где муж, с кем живу. Говорю: муж погиб, сынок маленький и мама слепая и парализованная. Стою, опустила глаза и жду, что скажет.
- Ладно, иди работай и меня больше без супа не оставляй.
И улыбнулся.”
Вот такие были времена. А мамин суп был в другой кастрюле, мама просто перепутала, да и голодная была, другую кастрюлю не заметила. Дай-то Бог здоровья этой Зине, а если она умерла, то Царствие ей Небесное.
Важно, чтобы мы без “супа” не остались в той жизни, которая нас всех ждёт - там, если заслужим, и простым и генералам будет одно угощение - Царство Небесное.
ххх
У мамы в метриках написано: “Крещена в храме Воскресения Словущего, за Даниловым монастырем”. Когда храм был закрыт, я несколько раз подходил к нему. На храме была вывеска “Фабрика зонтов” (интересно, хорошо те зонты работали или быстро ломались?). С возрождением Данилова монастыря стал возрождаться и храм. Мама в него заходила, когда там шли ремонтные работы. С трепетом вступал туда и я: здесь крестилась моя мама. Как-то я спросил маму моей матушки Тамары:
“А где Вы крестили своих детей?”
“Как где? За Даниловым монастырем... и Марию, и Нину, и Тамару, и погибшую на войне Веру.”
- А имена батюшек, которые там служили, помните?
- Конечно, одного звали Павел, а другого - Петр.
Сейчас там настоятелем мой товарищ по Семинарии - отец Геннадий Бороздин, он же благочинный. В молодости, когда он был ещё Геной, им с женой Любой негде было жить, и моя мама приютила их на какое-то время в нашем подвале... Поистине подвал наш был благодатным укрытием: там побывали многие духовные лица и те, кто готовился к духовному поприщу. Недавно я был у отца Геннадия и сказал ему, что в этом храме крестилась моя мама. “Елену Филатовну помню, - сказал он, - и молюсь за нее”. Слава Богу, что храм Воскресения Словущего не уничтожили... Ах, безбожники, безбожники, что же вы натворили в стране?!
ххх
Мамино детство прошло в деревне Малая Ития Рязанской губернии. Престольными праздниками у них были Успение Божией Матери и Иоанн Богослов. “Папаня запрягал лошадку, - рассказывала мама, - и все ехали в церковь. Весь церковный двор и прилегающая площадь были в подводах. Все радостные, веселые, нарядные: парни и девушки надевали лучшие рубахи и платья. А самые нарядные были лошадки, им вплетали в гривы разноцветные ленты, а к дуге прикрепляли маленькие колокольчики. Перед тем, как пойти в церковь, к лошадиным мордочкам привешивали мешочки с овсом, чтобы и они почувствовали праздник, жевали и слушали колокольный звон”.
В храме все чинно молились. Но не только молитвой занимались... Было принято в церкви выбирать жениха или невесту, здесь как бы Сам Бог указывал тебе невесту или суженого, такие были Божьи смотрины. Не потому ли и семьи были крепкие, большие, по двенадцать-тринадцать детей, и почитание родителей было беспрекословным. Храм соединял, храм воспитывал, храм учил семейной жизни... Усталые, но счастливые возвращались домой, где всех ждал праздничный обед, приготовленный заранее: растапливай печку, разогревай обед и садись вкушать Богом данную пищу. И ни тебе телевизоров, ни танцулек и тому подобных неугодных Богу занятий...
ххх
Как мама в пионеры поступала
Тогда все вступали в пионеры, поддалась общему настроению и бабушка: “Все вступают, Лена, и ты вступай, только Бога не забывай, в церковь ходи”. Ни бабушка, ни тем более мама не понимали смысла пионерской организации, а думали, что детей записывают просто для того, чтобы время вместе проводить и старшим помогать. Пионерский лагерь находился в Пушкине, в бывшем барском доме. Мама села в поезд вместе с подружками. Все были веселые и радостные. Двери тогда в поездах были очень тяжелые и хлопали очень резко, а когда их закрывали, захлопывались так, будто кого расстреливали. Когда подружка закрывала за собой дверь, то нечаянно защемила маме палец. Она от боли потеряла сознание, упала, палец почернел. Пришлось отказаться от поездки в пионерский лагерь, где её должны были принимать в пионеры, и вернуться домой. А дома бабушка сказала: “Лена, это тебе, а вернее мне, наука. Ни в какие пионеры не вступай, нехорошее это дело, греховное”. Так моя мама ни пионеркой не стала, ни в комсомол, ни в партию не вступила.
ХХХ
Мама рассказывала, как детей “октябрили” вместо того, чтобы крестить благодатным крещением, и имена давали соответствующие: Октябрина, Владлен, Маркслина, Энгельсина, по новым коммунистическим “святцам”. И “святость” на людей снизошла другая, и другая “благодать”, от которой тогда все взвыли, и по сей день не могут опомниться.
Моя мама ходила в школу в Неопалимовском переулке, недалеко от Смоленской площади. Однажды преподаватель спрашивает её на уроке: “Лена, скажи, как люди при царе жили?” Мама отвечает: “Жили очень хорошо, мама рассказывала, что всего было много и все были довольны”. После урока учитель остановил мою маму и сказал ей: “Лена, ты больше так не говори, разве можно такое рассказывать, и маме своей скажи, чтобы молчала”. Бабушка моя всегда говорила напрямую.
ХХХ
В начале двадцатых годов мама работала в Центральном Доме работников искусств (в то время он назывался Клубом мастеров искусств). Она знала многих знаменитых артистов в лицо и даже у многих бывала дома: это и Барсова, и Блюменталь-Тамарина (у которой мама очень часто пила чай), и Владимир Хенкин, Ильинский, Кторов, Михоэлс, Утесов, Нежданова, Обухова, Москвин, Качалов, Яхонтов, Тарханов, Образцов, Миронова, Завадский, Охлопков, Мейерхольд, Козловский, Лемешев. Она мне много про них рассказывала, а рассказчица она была хорошая и всегда подчеркивала, что многие из них были верующими людьми. Мама особенно выделяла Нежданову и Обухову, потому что у них в квартирах были иконы. Маму все называли “наша Леночка”. Однажды при полном зале на одном из собраний артистической элиты ей была вручена почетная грамота за хорошую работу.
Веру можно сохранить на любой работе и в любой должности. А всех ушедших в иной мир православных артистов, как правило, отпевали в храме “Взыскания погибших” на улице Неждановой (теперь Брюсов переулок).
ххх
Мама почему-то из всех актеров выделяла Игоря Владимировича Ильинского, на память знала его адрес - он жил сначала у Цветного бульвара, Второй Колобовский, 2 (она называла даже квартиру), потом - в Брюсовом переулке, где она тоже у него часто бывала: “Прихожу, он в голубом халате, очень красивый, голубые обои и горничная Даша. Очень приветливо всегда меня встречал, шутил и улыбался, говорил: “Дашенька, угости Леночку чаем”. Маме нравились фильмы, тогда немые, с его участием: “Закройщик из Торжка”, “Процесс о трёх миллионах” и др. Впоследствии я узнал, что Ильинский и его супруга были прихожанами храма Пророка Илии, что в Обыденском переулке. Видимо, мама чувствовала в нем что-то особенное, кроме дара актерства. Любила она рассказывать про выступления Владимира Хенкина, где он так смешил публику, что женщинам становилось плохо, и их в фойе буквально откачивали. Была она у Мейерхольда, видела его супругу, бывшую жену Есенина Зинаиду Райх и двух детей Есенина, мальчика и девочку, отмечала красоту Зинаиды Райх. Рассказывала про Утесова, как он встречал её тушем со своим оркестром и говорил ребятам-музыкантам: “А это наша Леночка”. Маме тогда было девятнадцать лет.
Однажды мы с мамой были на Новодевичьем кладбище, идем аллейками, и вдруг издалека мама видит бюст и говорит: “Это Тарханов”. Подходим, читаем: он и есть. Многих она узнавала, пока мы гуляли по кладбищенским дорожкам. Мама говорила, что ей был открыт доступ в любой театр, стоило только подойти к окошку администратору и сразу: “Ой, наша Леночка пришла” - и контрамарка была обеспечена.
Ушли все, кого она знала, с кем пила чай, ушла и мама, и, наверное, самое главное, чтобы все они встретились на Вечере Господней, в Его Царствии Света. Мы не можем здесь судить своими земными мерками, кто достоин Царствия Небесного, а кто не достоин, Один Господь весть избранныя своя.
ххх
50-е годы
Мама работает санитаркой в детской больнице №14 в Божениновском переулке, недалеко от Хамовников. Когда в день церковного праздника она входит в палату к детишкам, то обязательно поздравляет их: с Рождеством, с Пасхой, с Николой..., рассказывает детям о Боге, о Божией Матери, о Николае Угоднике.
Однажды маму вызвали к главврачу, в кабинете которого собрались заведующие отделениями, врачи и медсестры.
Главврач :”Лена, ты почему поздравляешь детей с праздниками, говоришь им о Боге? Если ты не прекратишь, то мы вынуждены будем тебя уволить.”
Мама: “Что хотите со мной делайте, а я как говорила детям о Боге, так и буду говорить, как поздравляла с праздниками, так и буду поздравлять”.
А у мамы в то время на руках была парализованная слепая бабушка и я подросток. Но с работы её не выгнали, смирились.
ххх
По большим праздникам мама говорила: “Сынок, ты сегодня в школу не ходи, иди в церковь, в школу в такой праздник ходить грех.” А церковь была на пути в школу, и я старался незаметно прошмыгнуть в церковные двери, чтобы мои товарищи меня не увидели. Так в церкви и остался. Спасибо маме!
ххх
1975 год. Измайлово. Праздник иконы Божией Матери Владимирской.
Рассказ моей мамы:
“Подхожу к храму и слышу, как из открытых окон звучит чудесное пение. Надо же такому со мной случиться, думаю, что я на службу опоздала, как будто и рано выехала. Может быть, часы меня подвели? Вхожу в храм: псаломщик Василий Степанович читает “часы”, народу ещё мало, и нет никакого хора...”
Каждый год затем в этот день мама бросала все свои дела и, хотя была уже старенькая и немощная, ехала на службу в Измайлово поблагодарить Божию Матерь за то чудесное пение, которое она слышала.
ххх
Каждый вечер, как даль затуманится,
Как погаснет заря на мосту,
Ты идешь моя вечная странница
Поклониться любви и кресту...
В любое время года, в любую погоду мама шла поклониться Спасителю - это было её жизнью. Я всегда знал, что вечером маме можно звонить только после девяти. Не могла она усидеть дома, когда где-то шла служба, так любила Божий храм... А возвращалась всегда радостная, хоть и усталая, и сразу начинала думать о том, куда пойдет завтра. Иду, бывало, с ней, а она мне показывает: “Смотри, дорожку-то мою, по которой я хожу, заасфальтировали, хорошо-то как, а то мне трудно стало ходить... Правда, добрые люди помогают...” И рассказывает, как молодой человек её через лужу переносил, а она ему в ответ: “Сынок, дай тебе Господь здоровья, я ведь в храм иду...” Люди, по её словам, бывали довольны, что помогли верующей бабушке. А меня она всегда уверяла: “Ты за меня не беспокойся, мне сам Господь их посылает, иногда думаю, что никак одна я здесь не пройду, а смотрю, откуда ни возьмись кто-то появляется”. Господь посылал ей помощников, ведь она шла в храм или из храма, а в магазины мало ходила, и то только за хлебом... Уж больно радостная возвращалась после службы, ничего ей было не надо, только бы службу отстоять. Рассказывала как-то: “Еду утром рано в лифте, а со мной мужчина.
- Бабушка, куда так рано?
-Да в церковь я, сынок.
- На, свечку за меня поставь, самому-то мне всё некогда."
А она радовалась, что кто-то повернулся к Богу.
Казалось, что храмы прямо для нее строились, так она в них спешила. Мама, мама, осиротели они без тебя, с каждым московским храмом ты была слита. Теперь захожу я в храм и думаю, что не хватает моей мамы: там она входила, здесь стояла и молилась за меня, за Тамару, за бабушку, за папу, за крестную и за всех, кого знала. Теперь мне некуда ей звонить и не узнать мне более, пришла она со службы или ещё нет. У нее там теперь другие службы, другие небесные храмы, и ангелы помогают ей перейти через лужи. Как не помочь старушке, когда она спешит на службу. Ведь она и там, наверное, каждый вечер одевается и идёт…
Ххх
Во многих храмах мама пела на левом клиросе. Вижу её радостную в Хамовниках среди певчих в хоре Михаила Ивановича, которого все за глаза называли Махал Иванычем, потому что он очень любил руками махать, особенно когда сердился на певчих. Бывало вбежит, запыхавшись, в алтарь (до которого от клироса один шаг) и жалуется: “Опять подрались, ничего с ними поделать не могу”. Трудно ему было справляться со своими бабушками и тетушками, с их упрямством и нежеланием уступать друг другу место на клиросе. При этом все они были люди верующие, и клирос, видимо, был для них “испытательным полигоном”, где нужно было выработать смирение и терпение, да ничего у них не получалось. Однажды они локтями вытолкали маму с клироса, а она смеялась: “Ничего, сынок. Они думают, что мне деньги нужны, а мне просто петь хочется…” Потом они её опять позвали: так мама и стоит перед моими глазами в углу клироса, и славит Бога, а Махал Иванович машет и машет руками….
Когда я служил в Измайловском храме, то мама пела в хоре у Василия Степановича, который густыми бровями своими походил на Брежнева. В то время про Брежнева пели частушку:
Брови черные, густые,
Речи длинные, пустые,
В магазине нет конфет,
Нам не нужен такой дед.
Василий Степанович походил на Брежнева бровями, но не речами и не делами, потому как всю жизнь славил Господа и любил оделять детишек конфетами. Запевала у него в хоре Анна Николаевна, а за ней вступали и все остальные. В этом хоре не дрались и не толкались, маму уважали. Она всегда удивительно легко вписывалась в хор: встанет, и как будто всю жизнь здесь пела. Если хор пел что-то незнакомое, то она немного отодвигалась в сторону и смущенно молчала. У нее был хороший слух и чистый, девичий, голос. Но главное, что у нее была глубокая вера и большое желание петь для Бога. Она всю жизнь сетовала, что в молодости не пошла петь в Хамовнический храм, когда отец Павел позвал её в хор, вот и отплачивала Богу поздним пением ( правда, о. Павел звал петь за деньги, а мама везде пела бесплатно). Затем меня перевели служить в Антиохийское подворье, где мама вначале пела в хоре у Леонида Александровича, а затем - у Вячеслава Николаевича. Там её очень хорошо принимали, и радости маминой не было границ: “Сынок, ты знаешь, как Вячеслав Николаевич и его жена Валентина ко мне относятся? И обнимут, и поцелуют, и на лавочке место найдут посидеть, если я устану.”
Почти всю жизнь мама пела в храме, и сейчас поет в храме Отца Небесного, где хором, в котором она поет, попеременно управляют то Махал Иванович, то Василий Степанович. К маме очень подходят слова “Пою Богу моему дондеже есмь”, а в вечности человек всегда “есмь”.
ххх
Любила мама со мной ездить награды получать. Награждение происходило в храме Взыскания погибших на улице Неждановой. Награды вручал архиепископ Питирим, и, вручая, всегда говорил, что мы их недостойны, а награды нам даются как бы авансом, чтобы мы ещё усерднее подвизались на ниве Христовой. Собиралось довольно много батюшек и дьяконов, выходил из Царских Врат владыка Питирим на середину церкви, зачитывал указ Патриарха, брал награду, громко произносил “Аксиос!”(“Достоин!”) и возлагал на того, кто перед ним стоял, а все ответствовали: “Аксиос! Аксиос! Аксиос!” Потом все вместе с Владыкой фотографировались.
Божья Матерь Взыскание Погибших на всех нас взирала и радовалась. Зная наше недостоинство, думала, а вдруг они получшают, вдруг ещё большее рвение проявят к службе и молитве, и как тогда будет хорошо в наших храмах: и других призовут, тех, кто вне Церкви, помоги им в этом Господь, мой Сын, да и я помогу. А после награды мы с мамой шли до метро и благодарили Бога, на душе было радостно и светло.
Два белых голубя садились Славе на руки, когда он выходил из дома...Начало 1950-х годов
Моя мама очень любила кормить голубей и называла их ласково - голубчики. Она собирала кусочки хлеба, которые оставались от обеда, размачивала их в целлофановом пакетике и выносила голубчикам. А если увидит брошенный кем-нибудь кусочек хлеба, то обязательно его подберет, раскрошит и покормит голубчиков. Она говорила, что они - Божьи птички, так как Дух Святой в виде голубя показался при Крещении Господа, и называла их ещё гульками. Как-то мы с мамой вместе вышли из дома, смотрю: они бегут за ней, садятся ей на голову, на плечи, а она смеется. А если увидит раненого голубчика или со связанными ножками, то обязательно поймает (они ей почему-то легко давались в руки), принесет домой, вымоет ранку, развяжет ножки, накормит и держит до тех пор, пока голубчик не выздоровеет и не наберется сил. В морозы мама специально покупала им крупу и подкармливала.
Сегодня вижу я сон: мы с мамой в нашей комнате в подвале, а через форточку влетают три белоснежных голубя. Один садится мне на руку, другой - на руку маме, а третий - на подоконник. Мы с мамой удивлены и рады, а затем я выпускаю их на улицу и крошу им хлебушек. Хлеб - это святыня:
Радуйся поле зерна золотого, -
Хлебом является Тело Христово.
(А. Солодовников)
ххх
Летите голуби, летите...
Все мое детство связано с голубями: в каждом дворе было по две-три голубятни. Самое красивое, конечно, - полет голубей. Бывало, глаз не оторвешь, часами наблюдая за их полетом, позабыв про обед и про ужин, шея болит, а ты все смотришь и смотришь, как они парят в небе. Сейчас редко где встретишь двор с голубятней, одни гаражи, ни сердцу ни разуму ничего не говорящие, все безжизненно и пропитано бензином. Видно, каждому поколению нравится своя атмосфера: то была голубиная и везде было слышно воркование, сейчас - бензинно-машинная, смрадная и злая. Голубятники в большинстве своем были добрые и открытые люди. Владельцы машин чаще замкнутые , печальные и нерадостные; будто купили себе обузу и сами не рады.
А голубчики, или гульки (как их называла мама) - это что-то светлое, радостное, святое. Они в Москве повсюду. Эта святая птичка - напоминание нам о Крещении Спасителя, о Голубе, на Него снисходящем и гласе с небеси: “Сей есть Сын Мой Возлюбленный, Его послушайте”. Как чудесно!
Был у нас во дворе голубятник по прозвищу Кытя. Голуби у него были отменные, самые породистые, самые красивые, выхоленные, он на них тратил всю зарплату и все свободное время проводил с ними, с голубчиками, любил их, лелеял, и будка голубиная была что надо, залюбуешься. Однажды темной ночью замки сломали и всех голубей украли. Пришел рано утром Кытя к своей голубятне, а было ему лет 30, увидел этот разбой, открытую дверь родной будки, и нет ни одного голубчика, - всё, чем жил и дышал улетело, пропало как дым... Схватился за свое больное сердце, пошёл домой, лег на кровать... и умер. Вот, какие были тогда голубятники...
У меня в подвале дома в Хамовниках довольно долго жили два голубчика. Два чеграша. Подобрал я их больными, выходил, и стали они летать, но один из них был слепой. Будки у меня никакой не было, жили они в комнате в ящичке, ворковали, радовались, что были в тепле и ухожены... В комнате были иконы, от которых не только людям, но и голубчикам было тепло и хорошо. Вылетят в форточку, высоко-высоко, и не видно их... махну рукой, потом вытяну руку и жду, смотрю: пикируют, как два истребителя, только не железные, а живые и плотяные, и прямо на руку. Сейчас вспоминаю и думаю: неужели это было, неужели Господь давал такое счастье, и две живые душки, Божьи птички, были такими ручными, запросто садились на руку и не боялись. А один голубчик ведь был совсем слепой: это Господь им управлял, давал духовное зрение. Потому голубчик летел прямо ко мне и никогда он не ошибался.
Один раз, правда, что-то случилось, поймал его злой голубятник и посадил к себе в нагул. Пошел я искать своего слепого друга, смотрю: сидит он в нагуле (где голубей выгуливают), а сам нагул сверху накрыт сетчатой крышкой. Подошел я, узнал меня мой голубчик, рвется, крылышками машет. “Отдай, - говорю я хозяину, - это мой голубь”. “Давай, - говорит, - десять рублей”. А откуда у меня, пацана, деньги? Тогда, говорит, иди отсюда, проваливай. Что-то я ему ответил, может, тоже неприятное. Уж больно жалко стало моего слепенького. Отошел шагов на десять и про себя: Господи, помоги, освободи его как-нибудь, он ведь слепой. Оглядываюсь и вижу: нашел мой голубчик (даром что слепой) где-то в нагуле щелочку, вылетел и над моей бедовой головушкой пролетел как сказочный феникс-сокол, прямо к своему окошку, к своей родной форточке. И поглядел я торжествующе на злого дядьку-горыныча, покачал головой, улыбнулся и стремглав домой побежал. А голубь там уже со своим другом воркует, всё ему рассказывает.
Сколько же было в Москве голубей: умных, ласковых и прославляющих своего Творца. Ведь голубчики - это тоже всякое дыхание, что славит Господа, и ещё какое! Кто ещё из пташек сподобился такого признания своего Творца? Ведь Дух Святой парил над Крестившимся Господом в виде голубя. Помнить нам надо об этом, любить и кормить всякую тварь, а особенно голубчиков. Смотришь, на Страшном Суде они за нас замолвят свое голубиное словечко, и пощадит нас Господь ради этих милых пташек.
А всё это подсказала мне мама, сидела и шептала мне на ушко из той вечной и прекрасной жизни.
Вы можете помочь развитию этого сайта, внеся пожертвование
