Протоиерей Вячеслав Винников
КТО-ТО ПОМОЛИЛСЯ: «ГОСПОДИ ИСУСЕ»
***
Учась в Семинарии, я иногда выбирался в театр. Часто нас возили всем курсом во МХАТ или в Большой, но я со всеми не ездил, а любил ходить один, чтобы хорошо все прочувствовать, подумать в тишине, когда никто тебя не отвлекает. Бывал в Большом, в его филиале, в Ермоловском, Немировича-Данченко, который очень любила моя мама, в Концертном зале имени Чайковского, изредка в консерватории, в Доме актера, бывал и в оперетте. Мне очень нравился тот момент, когда гаснет свет, медленно открывается занавес и другой мир обступает тебя, а ты сидишь и затаив дыхание смотришь... на актеров. В театре я часто встречал дьяконов, священников, архиереев. Я не ходил на что попало, а выбирал хороших актеров и “на них” шел, а позднее, когда я стал священником и актеры стали приходить ко мне на исповедь, мне как-то легко было с ними, они были для меня своими, из знакомого мне круга, а не из другого, чужого мне мира. Мама в разговорах об актерах обычно добавляла: “Наша жизнь хороша только снаружи, но велика тайна кулис”.
*
Семинарские годы были самые счастливые, самые-самые... Семинария всё дала и всю жизнь изменила, но четвертый год обучения обернулся для меня тяжелой болезнью, и все куда-то ушло: и мои занятия, и Лавра, и ребята, с которыми учился. Все произошло по слову отца Павла Лепехина, давшего мне рекомендацию. Мама говорила, что он “так интеллигентно сказал: “Рекомендацию в Семинарию дам, но он её не закончит”. Володя Диваков привез мне письмо от владыки Питирима, который приглашал меня приехать в Семинарию и сдавать экзамены, но я очень много пропустил из-за болезни и постыдился вернуться. А летом Володя позвал меня прислуживать иподиаконом у нового архиерея Никодима (Ротова). Я сначала не решался, потому что плохо знал архиерейскую службу, но Володя меня уговорил и на первых порах помогал мне прислуживать. Никодиму было тогда всего тридцать три года: он запомнился мне молодым, коренастым, с улыбающимися глазами. “Ну что ж, - говорит, - вы мне по росту подходите. Как зовут?” - “Слава Винников”. Так в мою жизнь вошел ещё один архиерей. В основном он служил в Елоховском соборе, но ездили мы с ним и по другим храмам. Как-то приехали в храм Всех скорбящих Радость, что на Ордынке, настоятелем которого был отец Михаил Зернов, будущий архиепископ Киприан, большой шутник. С нами приехал второй иподиакон Святейшего отец Серапион, который подошел к отцу Михаилу под благословение, а тот ему: “А... отец Скорпион, прости... Серапион”. Иподиакон даже в лице переменился, обиделся, но ничего не ответил.
У владыки Никодима я прослужил недолго. Однажды он вызвал меня к себе и сказал: “Слава, придется нам с тобой расстаться, причину не называю, но все так складывается... Только знай: если когда-нибудь тебе понадобится моя помощь, приходи. Тех, кто со мной работал, я не оставлю, всегда помогу”. (Слово свое Владыка позднее сдержал.) Я его поблагодарил и вышел. В разговоре он намекнул на то, что вынужден мне отказать помимо своей воли, что сверху на моё место попросили взять кого-то другого.
Володя Рожков предложил устроить меня в храм Иоанна Предтечи на Красной Пресне через отца Николая Эшлимана. Мы с Володей поехали на Пушкинскую улицу, в самый центр Москвы, в дом, где когда-то жила Яблочкина, поднялись на второй этаж, вошли, а навстречу нам выходит... огромная собака. В комнате, где стояло пианино, нас встретил молодой черноволосый батюшка, очень интеллигентный, обходительный, с доброй открытой улыбкой. Это был отец Николай Эшлиман. Я поздоровался, а Володя говорит: “Вот, он был иподьяконом у владыки Никодима...” - “Ну что ж, - слышу, - пускай приходит, я ему помогу”.
Но я не пошел, а устроился алтарником в храме Николы в Хамовниках, поближе к дому. Отец Леонид Гайдукевич сам пришёл к нам в подвал и пригласил меня: “Слав, мы тебя возьмем, зарплата небольшая, будешь прислуживать, убирать, мыть полы, окна, вытрясать ковры...” Когда он ушел, мы с мамой переглянулись и она сказала: “Сынок, сколько бы ни платили, это храм. Иди и служи”. Она часто повторяла: “Кем бы ни работать, лишь бы в храме. Даже дорожки разметать в храме почетно, потому что это храм”. Я прислуживал, читал, убирал, первую зарплату ждал долго, про меня поначалу забыли, но затем зарплату «повысили»: сначала до сорока, а потом до шестидесяти рублей. В паре со мной работал Феликс Карелин, очень умный и знающий парень, один из авторов «Открытого письма» Патриарху. Мы с ним много беседовали о положении в Церкви. Батюшки у нас в храме были неплохие, его уважали и приглашали наверх обедать.
Однажды меня вызвали из алтаря. Выхожу, стоит черноволосый парень с бородкой: “Мне бы хотелось у вас устроиться алтарником”. Мы с ним поговорили, он мне понравился, ему разрешили помогать мне в алтаре, и вот настал день, когда его должны были официально принять на работу. И вдруг он говорит:
- Я вчера здесь в алтаре беседовал с отцом Леонидом, разговорились, он меня спросил, знаю ли я Анатолия Левитина-Краснова, и я ответил, что знаю.
- Боря, все, тебя сюда не возьмут.
Его в тот же день попросили уйти, сказав, что храму не нужны алтарники. Дело в том, что Левитин-Краснов был диссидентом, христианским публицистом, который своими статьями выступал в защиту Церкви. Одно время он был прихожанином нашего храма.
Борис ушел из храма, но мы продолжали общаться.
А я вскоре оказался в Издательском отделе у владыки Питирима. Отец Владимир Рожков посоветовал мне обратиться в редакцию за помощью. Редакция находилась в трапезной храма Успения Божией Матери в Новодевичьем монастыре. Пришёл, сижу: владыка был у нас классным руководителем, и у меня теплилась надежда, что он меня не прогонит. Вижу, что он очень торопится, и сразу говорю: “Без денег и без работы”. - “Вот что, - говорит, - пойди возьми бланк в бухгалтерии и напиши, что деньги получил за проделанную редакторскую работу, я подпишу, и в кассе тебе оплатят”. Так я стал работать у владыки Питирима, делал всё, что поручали: ездил курьером, считывал, вычитывал, переносил правку. Но в штат меня брать не собирались, а в голове крутилась прибаутка: “Уйти из патриархийных отделов легко, а устроиться очень трудно”. Вспомнил я тогда владыку Никодима и его обещание и пошел в Отдел внешних церковных сношений. Смотрю: дежурным у владыки Коля Маньков, с которым мы вместе учились: “Скажи владыке, что пришёл Слава Винников, его бывший иподьякон”. Сижу жду: семь часов, восемь, девять, десять... Мы с Колькой уже все переговорили, а владыка все не зовёт. Говорю Коле: “Пойди спроси, может, мне уйти?” Приходит: “Нет, не уходи. Ты же знаешь, какая у него работа, очень занят”. Время пятнадцать минут двенадцатого. Николай побежал на звонок, а вернувшись сказал: “Говорит, пускай Слава со всех ног бежит ко мне в кабинет, и если опередит заграничного архиерея, то приму!” Я смотрю, а высокий импозантный архиерей уже в дверях... Ну я и бросился стремглав по коридору, только спросил у Николая, какая дверь у владыки, и без стука ворвался к нему в кабинет.
- Владыко, может, к себе возьмете?
- Да кем же я тебя к себе возьму, у нас же иностранный отдел, а ты даже Семинарии не закончил. А что ты сейчас делаешь?
? У владыки Питирима в редакции помогаю, только он меня в штат не берет.
? А ты бы хотел у него работать?
? Конечно.
Встал, вышел из-за стола и благословил меня. Я смотрю: в сложенных для благословения руках... тридцать пять рублей. Я поблагодарил, он улыбнулся. Я за дверь, а там импортный архиерей сидит томится. На следующий день звонит секретарь редакции Евгений Алексеевич Карманов: “Вячеслав Николаевич, владыка Питирим решил вас взять в штат, приходите и пишите прошение на его имя”. Довольная Валентина Ивановна Шишкина, старейший работник редакции, встретила меня очень тепло и сказала, что мне уже и стол поставили, и телефон и определили быть дежурным. Но дежурным я пробыл недолго, вскоре мне дали столик уже внутри редакции, где я работал с текстом, а иногда ездил в качестве курьера в типографии, в ТАСС, в Славянский комитет, домой к некоторым сотрудникам. Евгений Алексеевич стал меня хвалить и говорил, что я со временем могу стать редактором одного из отделов журнала, но сам я все же редакционной работой тяготился, тянуло в храм.
Владыка Питирим был профессором Академии и однажды посоветовал мне окончить Семинарию заочно. Я поехал в Лавру, взял конспекты и стал готовиться. Подготовлю предмет (а их было около шестнадцати), ищу преподавателя и сдаю. Один экзамен сдавал очень забавно. Преподаватель-священник задает вопросы:
? Как здоровье владыки Питирима? Над чем сейчас редакция работает? Какой номер “Богословских трудов” вышел? Как там Евгений Алексеевич Карманов?
Я обстоятельно, как могу, отвечаю.
? Ну что же, я вам поставил четверку. Вас устроит такая оценка?
- Конечно, устроит.
Эх, если бы все так. Но другие преподаватели гоняли по всему материалу. А когда я поехал сдавать “Практическое руководство для пастырей” инспектору архимандриту Симону, он гонял меня страшно по всему предмету, поставил четыре, немного побеседовали, я ему говорю, что, мол, надо в редакцию ехать, а он мне на это:
- А вы в редакции не работаете.
- Как не работаю? Работаю, отец Симон.
- Нет, не работаете.
- Да как же не работаю, работаю.
- Нет, не работаете.
- Кто это вам сказал?
- Владыка Филарет, ректор. Учтите, что оставшееся время для сдачи экзаменов вы должны жить в Семинарии и посещать все лекции.
Я - к ректору, а он: “Мне сказал владыка Питирим”. Я застыл, как в немой сцене “Ревизора”, - с открытым ртом и разведенными руками.
- Да я же только из редакции и опять туда еду...
А произошло следующее: владыка Питирим меня уволил и взял на мое место сына священника, а мне ни слова не сказал. Это, конечно, был его ответ на мое вторжение в редакцию при помощи владыки Никодима.
Я опять к ректору Филарету (мы с ним раньше вместе учились, он - в Академии, а я - в Семинарии). В то время он был заместителем Никодима (Ротова). Подхожу под благословение:
- Как же так, почему все переиграли? Владыка Питирим, и вы, и инспектор Симон - все против меня... Мы же с вами договаривались, что я буду приезжать и сдавать экзамены по мере подготовленности предмета, теперь же я вдруг должен жить в Семинарии. Владыко, у меня семья - жена, мама.
- Давно бы уже настоятелем был. А сейчас придется подчиниться и жить в Семинарии.
Вижу, что ничего у меня не получается и решаю выбросить последний козырь:
- Владыко, я когда-то иподьяконствовал у владыки Никодима, и он мне сказал: “Слава, если тебе понадобится помощь, приходи, я с кем работаю, тех не оставляю». Так что же, обратиться к нему?
Сидит молчит, думает... А я тоже думаю: “Никодим твой непосредственный начальник, так что смотри не ошибись”. Поднимает он голову и говорит:
- Вот что, пусть всё будет по-старому.
Давно бы так! Я поблагодарил и вышел.
Оказался я опять без работы и без денег, а нужно было заканчивать Семинарию. В Лавре я пожаловался на трудное положение моему товарищу отцу Лаврентию, он предложил помощь:
- Сколько ты в редакции получал?
- Сто пятьдесят рублей.
- Приезжай каждый месяц, я эту сумму буду тебе давать. У нас есть благословение благочинного оказывать помощь тем, кто в ней нуждается.
Да, Господь не оставлял меня на всем моем пути к священству, не оставляет и сейчас. Вскоре я получил аттестат и привез его маме.
В 1965 году “за ящиком” в Хамовниках сидела молоденькая девчонка Лена, которая бросила институт и пришла работать в храм (если бы сама не бросила, то скорее всего исключили бы за веру как морально неустойчивый элемент). Как-то она спросила меня: “Слава, а ты знаешь, что двое батюшек написали Открытое письмо Патриарху и властям?” и протянула довольно толстую пачку печатных листов. Я залпом прочитал, а потом стал читать дома и товарищам по Семинарии, которые тогда приезжали ко мне в гости.
В письме говорилось о беззакониях, творящихся против верующих и Церкви, о закрытии десяти тысяч храмов, пяти Семинарий, тридцати монастырей, о преследовании верующих за их убеждения, о травле людей, которые крестили своих детей, крестились сами или венчались, потому что все эти люди проходили регистрацию, информация посылалась на место работы и учебы, говорилось о молчании церковных властей, не защищавших Церковь и верующих.
Как-то подозвали меня хамовнические батюшки и спросили, читал ли я Открытое письмо, называли авторов письма героями, радовались, что наконец-то нашлись люди, которые встали на защиту Церкви. Я радовался такой реакции священников, а сам решил размножить текст письма и распространять его. Мама была в восторге от письма, а когда я назвал ей имена авторов - отец Глеб Якунин и отец Николай Эшлиман (в письме даже были указаны их адреса), - она стала молиться за них. А я как увидел адрес отца Николая, так сразу вспомнил огромную собаку, пианино и батюшку с доброй улыбкой.
Отца Глеба я знал с Семинарии, а с отцом Николаем захотел познакомиться поближе и поехал к нему в храм Покрова на Землянке. Только я вошёл в храм, а он идет мне навстречу. Подхожу к нему под благословение и представляюсь: “Я алтарник из Николо-Хамовнического храма, хочу вам выразить свою благодарность и признательность за Открытое письмо, целиком и полностью вас поддерживаю, спаси вас Господь”. Он благословил меня, и видно было, что визитом моим очень доволен. А отцу Глебу я послал письмо, где так же поблагодарил его и выразил полное согласие с Открытым письмом. Он мне ответил, а в конце своего письма написал: “Верю, что если это дело Божие, то не погибнет”.
Через несколько дней Патриарх Алексий I заявил, что авторы Открытого письма нарушили церковный мир, мол, мы так хорошо жили в советское время, тишь да гладь - Божья благодать, и вдруг нашлись какие-то подлецы и эту благодать нарушили. “Запретить их в служении впредь до раскаяния” - таков был приговор Патриарха, и хамовнические батюшки замолчали, как в рот воды набрали: мол, нет у нас героев на Руси и никогда не было. Среди иерархов Церкви нашелся лишь один герой – архиепископ Калужский и Боровский Гермоген (Голубев), который поддержал авторов письма и сам написал Патриарху. В результате архиепископ Гермоген был сослан в Жировицкий монастырь, где и умер. Я послал ему в монастырь письмо со словами благодарности и поддержки. Он ответил. Затем были ещё письма и открытки. Архиепископ Гермоген – исповедник, и я верю, что он будет канонизирован Церковью.
А Лена опять подозвала меня и дала прочитать апелляцию отца Глеба и отца Николая, где они настаивали на своем, ни в чем каяться не собирались и в конце обещали, что “их рука не коснется епитрахили”, т.е. что они покоряются запрещению. Через несколько дней Лена дала мне статью Левитина-Краснова в защиту авторов письма, где он называл их “героическими священниками, честнейшими”. Я спросил Лену, каков из себя Левитин-Краснов, она ответила, что он ходит к нам в храм, “небольшой такой, кругленький, всегда стоит около ящика”, и обещала мне его показать.
А события продолжали развиваться. Вскоре зашел ко мне Борис, несостоявшийся алтарник, и говорит: “Вчера был у отца Глеба...” Я очень удивился, аж глаза на него вытаращил. Оказалось, что они с отцом Глебом общаются, и я попросил Бориса свести меня с батюшкой. Борис тут же пригласил нас с мамой на свою свадьбу, куда был приглашен и отец Глеб. Мы купили подарки Борису и отцу Глебу, чтобы выразить ему хоть как-то нашу признательность за Открытое письмо. Отцу Глебу Тамара купила темно-коричневое портмоне, и мы с мамой во дворе Знаменского храма у Речного вокзала вручили ему подарок. Надо было видеть его улыбку, в которой были и боль России, и вера в её возрождение. Он так верил в торжество правды, в воскресение Церкви, во что мы тогда не верили. Свадьба была в Вострякове, где в то время жил Борис. Мы сидели рядом с отцом Глебом, произносили тосты, встал и отец Глеб: “Желаю вам, Борис с Валентиной, чтобы духовное в вашем союзе преобладало над плотским”.
Так вошел в мою жизнь и в жизнь моей мамы отец Глеб Якунин, вошел навсегда, бесповоротно, и я многие годы беспрестанно благодарю Бога за это. С тех пор я постоянно молюсь за отца Глеба и его семью и не знаю, за что такая милость Божия ко мне, что я узнал и стал дружен с этим замечательным бесстрашным священником.
Как-то мы собрались в Вострякове у Николая Петровича, с нами были отец Глеб и Лева Регельсон. Мне дали почитать воспоминания Пьера Жильяра о царской семье и их гибели, при этом Николай Петрович заметил: “Будь поосторожней, эти воспоминания с антисоветским душком”.
Николай Петрович, человек очень славный, добрый и какой-то светящийся, в прошлом был партийным работником, а потом пришёл в Церковь. Он очень любил отца Глеба и светился схожим с ним светом. А Лева Регельсон, по его собственным словам, в прошлом был сотрудником какого-то института, читал атеистические лекции, на собраниях сидел рядом с Юрием Гагариным и Валентиной Терешковой, потом принял крещение и решил для себя, что “раз в открытую выступал против Бога, то в открытую должен заявить о своей вере и выйти из КПСС”. Пришёл в деканат или партком, положил красную книжку на стол и сказал о своем обращении к Богу. Его посадили в машину и повезли к какому-то знаменитому психиатру. В психушку он, правда, не попал (врач сам оказался верующим!), но из института его выгнали. В те годы Лева снимал комнатку в деревянном двухэтажном домике напротив алтаря Николо-Хамовнического храма, часто посещал храм и хвалил проповеди отца Леонида, потому что тот часто ссылался на Булгакова, Бердяева, Флоренского.
Как-то мы с Левой были в Донском монастыре на Благовещение, день смерти Патриарха Тихона. Он отошел, и вдруг совершенно незнакомый мужчина сказал мне: “Если евреи отдаются Христу, то отдаются полностью”. Это сказано о Леве, который позднее написал потрясающую книгу “Трагедия Русской Церкви”, основанную на документальных материалах и изданную в Париже в издательстве «Имка-Пресс».
Однажды Лева решил устроиться к нам в храм алтарником или сторожем. Тогда многие выгнанные за веру работали сторожами при храмах. Я поручился за него перед старостой и его помощником, привел как-то Леву в небольшую комнатку при колокольне на “собеседование”, а сам остался за дверью. Выходит вскоре Лева, страшно возмущенный и взвинченный: “Да они целый допрос мне учинили, а как узнали, что я с высшим образованием и работал в институте, то и разговор продолжать не стали». А мне так хотелось оказать ему эту маленькую услугу! Не получилось ни с ним, ни до него с Борисом. Очень жаль.
Сейчас, по прошествии многих лет, я благодарю Бога, что у меня не было высшего образования, а то прозябал бы я в каком-нибудь НИИ и вся жизнь церковная и смелые люди тех лет прошли бы мимо меня.
К этому же времени относится мое знакомство с Вадимом Шавровым, которое, правда, было довольно поверхностным. Шавров вместе с Левитиным-Красновым написали большой труд об обновленческом движении. Вадим довольно часто появлялся в Хамовниках, высокий, статный, и, застенчиво улыбаясь, говорил: “Собираю Глебушке на хлебушек”. Многие батюшки тайно помогали запрещенным священникам и сочувствовали им. В это время я очень тесно сошелся с отцом Глебом. Его никуда не брали на работу, даже сторожем в храм, власти, как светские так и церковные, строили ему всяческие препятствия. Вынужденная безработица грозила ему статьей за тунеядство и высылкой из Москвы. Отца Глеба специально держали в таком «подвешенном» состоянии, чтобы легче было с ним разделаться. Наконец, уж не знаю какими путями, его взяли то ли чтецом, то ли певчим в храм Нечаянной Радости в Марьиной роще.
Он часто приходил к нам в гости на улицу Ефремова, куда мы переехали из Хамовников: мама кормила нас вкусными обедами, а мы говорили о положении Церкви, ходили по храмам, бывали в храме Илии Обыденного, в Троицком храме на Воробьевых горах у отца Владимира Рожкова, заходили к художнику Саше Салтыкову, который жил на Кропоткинской под самой крышей и с трудом спускался оттуда на костылях. Саша подарил мне чудесную икону святого благоверного князя Вячеслава Чешского с виноградной кистью в руке.
Я к тому времени тоже оказался без работы, отец Глеб рекомендовал меня в храм Нечаянной Радости, и меня оформили... электромонтером. Но прислуживал я в алтаре и видел, что на клиросе к новому чтецу и певчему относятся недоброжелательно. Отец Глеб все принимал как должное и ни на кого не обижался. Как-то приехал служить в храм епископ Филарет (Вахромеев) (сейчас митрополит Минский и Белорусский), с которым мы вместе учились. Когда-то они с отцом Глебом дружили, и мне было интересно, как они теперь встретятся. Смотрю - отец Глеб подходит к владыке под благословение, и они... обнялись! Видно, в Филарете ещё оставалось доброе отношение к отцу Глебу.
К этому времени я уже задумал принять сан. Помню, как мы втроем, я, отец Глеб и его матушка Ираида, ехали на службу, а Глеб сказал ей: “Скоро он будет батюшкой...”
Борис, чью свадьбу мы справляли в Вострякове, вскоре принял сан священника где-то на периферии и стал служить под Москвой. Перед рукоположением я опять сильно заболел, лежал в Пятой градской больнице. Борис меня часто навещал, приносил апельсины и яблоки. В это время в одном из заграничных журналов появилась статья “Наука и атеизм... несовместимы”, авторами которой были Шавров и Левитин-Краснов. Я эту статью в палате читал вслух: реакция была разная, но слушали все очень внимательно. Мне запомнились слова Эйнштейна: “Я верю, что наука не противоречит религии, я верю, что религия не противоречит науке, и только при их совместных усилиях можно найти истину и добиться счастья для человечества”.
Задумал я писать правду, только правду и ничего, кроме правды... А вы знаете, не получается, боюсь кого-нибудь обидеть. Мне хочется в первую очередь рассказать о тех людях, которые жизнь свою полагали за други своя, такая сила любви была в них заложена. Приглядитесь - и вы увидите их: не ищите показного, в глаза бросающегося, это в большинстве случаев мишура. Ходят настоящие христиане по нашей земле, отдают себя целиком делу Христову, за что и получают награду на небесах, но разглядеть их и молиться за них мы должны здесь, на земле.
Мама всегда мне говорила: “Слава, посмотри, тебя Господь все время сводит с людьми, которые стоят за Церковь... Это просто чудо”. Да и сам я это уже видел: отец Глеб, отец Николай Эшлиман, отец Димитрий Дудко, Лева Регельсон и Виктор Капитанчук, Саша Салтыков и отец Борис, Вадим Шавров и Николай Петрович, Феликс Карелин, заключенный колымских лагерей архиепископ Вениамин (Новицкий), епископ Венедикт (Пляскин), который тоже сидел за веру... Люди удивительные, сильные своей верой и искренностью. Мама хорошо понимала их, восхищалась ими и за всех молилась. Об отце Глебе она часто говорила: “Нам, сынок, там не быть (в Царствии Небесном), где он будет!” Она ходила по храмам и приносила мне поклоны: от Саши Салтыкова из Илии Обыденного, от Николая Петровича с Преображенки, от отца Бориса из Подмосковья.
Недавно нашей Церковью были прославлены новомученики и исповедники российские, а также царственные мученики. Но помнит ли кто сегодня, что у истоков их прославления стоял отец Глеб Якунин? Им и его друзьями был составлен мартиролог – список замученных большевиками мирян, священников и архиереев. Против каждого имени указывалось, кто какую принял мученическую смерть за исповедание Христа. В те страшные годы советская власть называла новомучеников контрреволюционерами, а высшие церковные власти с готовностью вторили безбожникам: конечно, не мученики, ясно, что контрреволюционеры.
Отец Глеб Якунин первым заговорил о царственных мучениках как о страстотерпцах. Он писал в выпущенных им бюллетенях о необходимости прославления царской семьи и обосновывал их мученический путь. Оказавшись за свое подвижничество в тюрьме (а он получил пять лет лагерей и пять – ссылки), он даже оттуда сумел переправить через свою тетушку Лидию Иосифовну в капсуле выполненное на папиросной бумаге подробное описание иконы царственных мучеников и новомучеников российских, с расположением отдельных фигур святых на задуманной им иконе. Я, грешный, держал это описание в руках и молился за отца Глеба: «Господи, защити его там…»
Его работа по прославлению новомучеников началась в семидесятые годы! Это было советское время, когда Священный синод в годовщины революции посылал партии поздравительные телеграммы, а в юбилейные годы издавал послания в связи с очередной «великой» датой «Великой» Октябрьской, в которых прославлял советскую власть и все её деяния. «Для христианина важно видеть, - отмечалось в одной из архиерейских речей 1967 года, - что в этом новом мире воплощаются и получают реальное бытие идеалы, принесенные в мир Воплотившимся Словом». В эти же годы на страницах «Журнала Московской Патриархии» стали развивать богословие революции, которое не только оправдывало русскую революцию и развязанный ею террор, но и призывало трудящихся за рубежом делать революцию в своих странах! Революции придавалось богословское содержание: «Дело революции – дело родной страны и родного народа, оно – дело членов Православной Церкви. (…) Значение Великой Октябрьской социалистической революции для христианства может быть определено при рассмотрении в двух планах: в прагматически-практическом и в направлении богословского приближения». Какой витиеватый и казенный слог! Какая «симфония» Церкви и государства! В её «гармоничное» звучание ворвался резкий голос Открытого письма и мартиролога новомучеников. В те годы память о новомучениках была практически стёрта из сознания людей, а об их прославлении никто и не помышлял. Когда же много лет спустя стали готовить материалы к канонизации новомучеников, никто и не вспомнил об отце Глебе и его единомышленниках, героически начинавших это дело в семидесятые годы и пострадавших за свое исповедничество. Я же знал об истоках прославления Царственных страстотерпцев и новомучеников, и теперь считаю своим священническим долгом напомнить об этом людям. Русская Зарубежная Церковь, которая и тогда в своем церковном календаре публиковала имена новомучеников, в список исповедников включила отца Глеба Якунина и отца Николая Эшлимана.
Хрущёвские гонения вновь поставили вопрос: должны ли христиане защищать свою Церковь и если должны, то как? Во время послереволюционных гонений Патриарх Тихон назвал большевиков извергами рода человеческого и тех, кто будет с ними в общении, постановил отлучать от Святого Причастия и от Церкви. Никто не отменял этого решения законного Патриарха, но не помню и того, чтобы кто-либо его исполнял. Казалось бы, Церковь свободна сегодня от безбожников и гонителей, но очистилась ли она внутренне от союза с ними? Народ всё так же безмолвствует.
А те, кто защищал Церковь в то время, жизнью своей были готовы пожертвовать ради Христа. Многие погибли в тюрьмах и лагерях. Мы помним героев, защищавших страну во время Великой Отечественной войны, а защитников Церкви забываем или оговариваем. Их имена вычеркнуты из церковной истории и из памяти народа. Наши прихожане мало интересуются состоянием Церкви, они ограничиваются посещением службы и домашней молитвой. А ведь Церковь – это все мы, и глава Её – Сам Иисус Христос. Это значит, что мы должны стремиться к тому, чтобы церковная жизнь проходила в согласии с заповедями Христа, а не в угоду золотому тельцу и трону кесаря. Господи, отверзи нам двери покаяния и помоги очиститься от союза с безбожниками и гонителями!
Устроился я алтарником в храм Иоанна Воина на Якиманке. Там в это время был священником отец Прокопий Харитошкин, мой соклассник. Разбираю я как-то записки в алтаре и говорю рядом стоящей матушке-алтарнице: “Я недавно был у отца Владимира Рожкова на Воробьевых горах, у них записок совсем мало». Только это и сказал, а под день Усекновения главы Иоанна Крестителя входит в алтарь настоятель отец Михаил Орлов и говорит мне: “Снимайте стихарь и выходите из алтаря”. Я говорю: “Объясните хоть в чем дело”. - “Снимайте и уходите”. Отец Прокопий бледный стоит, губы дрожат, силится что-то сказать, а не может. Снял я стихарь, вышел из храма и думаю: «А куда идти?» Вспомнил, что мама молится в храме Всех скорбящих Радость, и пошел к ней: “Мама, выгнали меня и не знаю за что!” - “Что Бог ни делает, все к лучшему, сынок.”
Да, Сам Господь вел меня таким путем: выгнали меня из Хамовников, выгнали из редакции, выгнали из храма Иоанна Предтечи на Красной Пресне, да ещё выгнали и из Иоанна Воина - везде гнали, прямо в шею, и выгнали... в священники! Дай им всем Бог доброго здоровья. Всех бы так гнали, жизнь-то какая хорошая была бы!
А у Иоанна Воина произошло следующее: матушка-алтарница сказала отцу Михаилу, что я бываю у отца Владимира Рожкова, который раньше тоже служил под началом отца Михаила, и у них были какие-то столкновения. Вот и посчитал отец Михаил, что я подослан отцом Владимиром навредить ему, принял меня за вражеского лазутчика. А ещё раньше, в церкви Иоанна Предтечи, настоятель отец Николай Ситников отказал мне после того, как узнал, что владыка Питирим уволил меня из Издательского отдела. Решил поостеречься, несмотря на то что в Издательском отделе отцу Николаю отрекомендовали меня наилучшим образом.
Передо мной тогда было несколько путей к рукоположению: я мог пойти к владыке Питириму, он бы мне не отказал; мог пойти к владыке Никодиму, здесь успех был бы полностью обеспечен; мог пойти и к владыке Ювеналию, он был келейником, а я иподьяконом у владыки Никодима. Но я решил поступить по-другому: я поехал к отцу Глебу. За ним было последнее слово. А когда я получил его добро, я решил поступить очень просто: ни к кому из владык не ходить, а оставить такое ответственное дело на волю Божию. Время тогда было тяжелое, и власть чинила много препятствий на пути тех, кто хотел стать священником. Я написал прошение на имя митрополита Крутицкого и Коломенского Пимена, который тогда был местоблюстителем Патриаршего престола, и стал ждать, не прибегая к помощи знакомых мне архиереев: благословит митрополит на рукоположение, значит, так Богу угодно, нет - значит, такова воля Божья. И воля Божья была, чтобы я рукополагался. Я позвонил секретарю епархиального управления отцу Виктору Ипполитову через месяц после подачи прошения и услышал:
- Вам зеленая улица, ждите... А что если вас в Хамовники?
- Куда направят, я на все согласен.
- Многие батюшки не желают рядом с домом служить.
Я подумал: “Как же я могу отказаться от Хамовников? Моего храма?” Жду решения, а сам вспоминаю Димку Дудко, который, кажется, года три ждал своего рукоположения. Наконец выходит указ: “Архиепископу Киприану рукоположить сначала во диакона, а потом во священника. Направить служить в храм Рождества Христова в Измайлове”. А я в этом храме ни разу не был.
Сначала я поехал в Лавру к Преподобному и зашел за помощью к своему товарищу отцу Лаврентию: “Помоги, отче, рукополагаюсь, а у меня ничего нет: ни подрясника, ни креста священнического, ни денег, чтобы все это купить”. А у него за занавесочкой вешалка, где висят его подрясники: начал он перебирать их, достает один: на, мол, примерь. А он ниже меня был ростом, и подрясник был коротковат, но с запасом на подпушке. Я обрадовался: у меня мама портниха, умеет шить. Теперь дело за крестом. “Посиди, - говорит, - я сейчас приду”. Я сижу, Бога молю помочь ему достать крест. Довольно долго сидел, вдруг входит мой батюшка Лаврентий, а в руках у него крест серебряный священнический и отдельно - цепочка. Цепочка, правда, какая-то полинялая, но крест-то, крест, - старинный, николаевский, о таком только мечтать можно было. На обороте креста дата: день коронования императора Николая II, 14 мая 1896 года и надпись: “Верным будь примером, словом, житием”. Слова апостола Павла. Я был счастлив безмерно: все мне пришло в руки и все через Лавру, все получил сполна. “Крест, - говорит отец Лаврентий, - тебе дал архимандрит Варнава (сейчас архиепископ Чувашский и Чебоксарский), молись за него. А цепочку поменяешь, маме поклон, ступай с Богом”.
Прибыл я к владыке Киприану в Скорбященский храм на Трифона мученика. Стою перед его грозными очами:
- Какой у меня ставленник длинный. Куда тебя направили служить?
- В Измайлово.
Он даже подпрыгнул
- Неужели к отцу Виктору Жукову?!
Я потом узнал, что они были друзьями. Владыка Киприан в прошлом был артистом эстрады, администратором в театре, а потом стал священником отцом Михаилом Зерновым. За службой на Тихона мученика он рукоположил меня во диакона. Вечером в сане диакона я уже участвовал во встрече владыки и “ревел” своим “басом” “Премудрость”. А на Сретение меня рукоположили во священника: обводили вокруг Престола, я целовал углы и, поравнявшись с владыкой, который сидел у одного из углов Святого Престола, падал на колени и целовал ему руку. А потом я опустился на колени, владыка пригнул мою непутевую и непокорную голову к самому Престолу, накрыл тяжелым омофором и произнес слова, которые запали мне в самую глубину души, в самое сердце: “Благодать Духа, немощная врачующую и оскудевающая восполняющую… Возведи очи твои на небо и проси Бога о прощении твоих грехов и о даровании тебе непорочного священства”. А я внимал этим Божьим словам и не знал, на каком небе я нахожусь, как апостол Павел “восхищен был до третьего неба (…) и слышал там неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать”. Затем владыка вручил мне дискос, с лежащим на нем святым Агнцем со словами: “Приими залог сей, о нем же истязан имаши быти в день Страшного Пришествия Господа нашего Иисуса Христа”. И так я стоял, наклонившись над Агнцем, до самого причащения, и казалось мне, что тарелочка-дискос с Агнцем вырываются из моих рук, и не просто вырываются, а и меня с собой захватывают, и я Богом не забыт, не отвергнут за мои грехи. Удивительное это состояние - явное ощущение, что Господь посетил, сошел Своим Духом Святым на меня грешного. Потом меня поздравляли: мама целовала, а Валентина Ивановна из редакции старинный служебник подарила.
Храм Рождества Христова в Измайлове
Первая моя литургия совершилась в храме, где меня рукополагали, а в субботу к началу всенощной я поехал в Измайлово. Тихий спокойный староста Иосиф Николаевич встретил меня неприветливо: “Настоятель отец Виктор сейчас подъедет”. Жду. Подъезжает на светлой волге высокий статный седой человек, с короткой стрижкой, безбородый, с каким-то женским лицом. Я к нему: “Прислан Патриаршим местоблюстителем митрополитом Пименом у вас служить”. Он даже ничего не ответил, прошел в притвор и там исчез. Ничего себе, что же мне делать? Хорошо, мама была со мной, стала меня успокаивать: ничего, мол, он сейчас выйдет и увидим, что дальше. Выходит... и опять мимо меня. Я встал у притолоки входных дверей и говорю маме: “Я теперь священник, дело сделано, пойду к секретарю, отцу Виктору Ипполитову, и расскажу, как меня здесь приняли, пускай направляют в другое место”. В это время началась служба, и толстенький кругленький священник, совершавший каждение, поравнялся со мной и сказал: “Настоятель вас просит пройти в алтарь”. А дьякон, в котором я узнал моего соклассника Петра Есина, посмотрел на меня своими пронзительными глазами и добавил: “У нас здесь концлагерь!” - и так сжал свои кулачищи, что косточки побелели.
Я вошел в алтарь: там ещё два священника. Постарше - отец Виктор, помоложе - отец Михаил, а толстенький оказался отцом Александром. Порядки в храме и правда были очень жесткие: ранняя служба, например, начиналась в семь часов утра, вставать нужно было в половине пятого, чтобы успеть доехать до храма; после ранней молебны с пятью-шестью, а то и с большим числом заказных акафистов; затем идешь крестить в душную маленькую крестилку, где человек тридцать-сорок взрослых и младенцев, крестишь в два, три, а то и в четыре приема, так как все не помещаются, потом всех воцерковляешь и причащаешь; а затем обязательно нужно идти на молебен к настоятелю, всё бросай, а к нему беги; после крестин идешь отпевать, затем венчание, а в пять часов вечера заказная заупокойная всенощная, которая длилась час, а потом вечерня с акафистом Божией Матери Иерусалимской, с водосвятием, и нет тебе ни завтрака после ранней, ни обеда, - ничего, только быстрей, быстрей, быстрей! Напоминало это матросов на корабле во время аврала, священники бегали, как по трапу: вверх на колокольню и вниз. Я увидел, что некоторые батюшки приносят с собой еду или посылают кого-нибудь за колбасой и молоком. Я стал приносить термос с чаем, яичко, булочку. Взлетел как-то по нашему трапу наверх, только в стакан чаю налил - настоятель тут как тут: “Нечего здесь чаи распивать, работать надо!” А потом подходит ко мне на панихиде и говорит: “Вы знаете, что я вам скажу, вы нам не подходите”. Я думаю: “Не ты меня сюда прислал, а митрополит Пимен”. И продолжаю служить, а настоятель со мной даже здороваться перестал. Ну и я, видя такое, не здоровался с ним. Месяца два ещё прослужил, да без выходных, все батюшки на мне буквально ездили, все требы норовили на меня свалить, и в храме и вне храма. Я, когда на дому причащал, не брал с людей ни копейки: так был рад своему священническому званию, что от всякой мзды отказывался. Вдруг однажды подходит настоятель: “Здравствуйте, отец Вячеслав”. С чего бы это? “Вы ходили причащать, вам там давали три рубля, а вы не взяли, вы народу понравились”. Вот что могут сделать три рубля, какой-то задрипанный трешник.
Тяжело было, но служил: молодой был, и сил было много. А вводил меня в службу отец Виктор Продан, все его звали отец Виктор маленький, и я ему до гробовой доски за это благодарен. Настоятель же действительно был другом владыки Киприана и отпускал меня к нему на праздник иконы Всех скорбящих Радость. А владыка Киприан всегда спрашивал, молюсь ли я за него на проскомидии, поминаю ли его первым. Поминаю и сейчас, только уж как почившего.
В Измайлове я прослужил десять лет: мама ездила ко мне на службы и даже пела в левом хоре. Очень много было треб на дому: за десять лет я исколесил все Измайлово вдоль и поперек. Однажды было тринадцать треб на дому, из них пять соборований, а перекусить за весь день было нечего. Я, хоть и был пятым священником в храме, решил обратиться к старосте с просьбой наладить как-то питание. И прямо в тот же день Александра Васильевна, казначейша, подошла ко мне: “Отец Вячеслав, приходите в бухгалтерию, мы вам там покушать приготовили, правда, первого нет, но есть бутерброды и картошка”. С тех пор в храме установились обеды, позднее и трапезную сделали.
Настоятель отец Виктор держал всю жизнь храма в своих руках, староста был очень верующий человек и без благословения настоятеля ничего не делал. По тем временам ситуация невероятная, так как старосты ставились властью и заправляли в храме всеми делами. Порой эти люди были не только неверующими, но и просто грабителями. За свою непокорность властям отец Виктор позднее и пострадал: получил год тюрьмы, потом заболел и умер. Прислали нового настоятеля архимандрита отца Герасима, который только разрушал налаженную жизнь храма.
Я тщательно готовился к каждой проповеди: в основном они касались веры и неверия. Хотелось как можно больше людей привести к Богу. Особенно я старался на крестинах, так как там бывали совсем случайные люди, которые и в храм-то никогда не заходили. Однажды в крестилке мужчина возмутился: “Почему вы на крестинах устраиваете пропаганду своих взглядов? Смотрите, это для вас может плохо кончиться!” - “Я здесь хозяин и говорю, что хочу”, - ответил я.
Власти вмешивались и в крестины, и в венчания, и в требы на дому. Крестины и венчания регистрировались, а затем сообщалось на работу и учебу. Конечно, это делали не священники, но виноваты в этом были все: от Патриарха до простого батюшки, так как все молчали. После смерти отца Виктора у нас был староста Виталий Васильевич. Как-то меня вызвали в райисполком, и я увидел его сидящим в коридоре, а в руках у него - целая кипа книжек, в которых регистрировались крестины, венчания и все требы. Привез книжки на просмотр, а значит, обрек людей на страдания.
Требы на дому тоже проверяли. Как-то двое мужчин из райисполкома ходили по домам и спрашивали:
- Вот у вас был батюшка, причащал (или соборовал).
- Да, хороший был батюшка, так все было благодатно, и поисповедовал, и причастил.
- Ну вы его, конечно, поблагодарили?
И если старушка не понимала, кто к ней пришёл, то отвечала:
- Три рубля (или пять) батюшке дала.
А священнику это грозило новыми налогами, батюшки и так платили огромный дискриминационный налог в 62%. Оклад был пятьсот рублей, а на руки шло сто девяносто. Остальное - государству на строительство коммунизма. Один батюшка в храме Илии Обыденного научил меня: “Пускай они на квитанции напишут: по совершении требы со священником никакие денежные расчеты не производились.” Я так и стал делать, у меня целая куча накопилась таких квитанций. А насчет денег я понял только одно: если к ним не тянешься, они сами к тебе бегут, особенно в таком деле, как “поповское”. Служи и ни о чем не думай: Господь никогда не оставит.
Трудно было в Измайлове, но всегда говорю: благословенно оно, так как очень много мне дало: укрепило в священстве, многое открыло на духовном пути, многое высветило. Да и место очень благодатное: воздух загородный, лес недалеко, маленькое зеленое кладбище при храме: уютно как-то, тепло, деревянные домики вокруг стоят, тогда ещё деревня Калошино была жива, палисаднички, яблоньки, вишенки. Правда, у этой деревни было уже новое название - 2-я Советская, хотя ничего советского в ней не было: какая же она советская, когда посреди деревни храм стоит с колокольней и колоколами и пять батюшек денно и нощно службу несут, о живущих в этой деревне молятся.
Шел 1980 год. Измайловский храм был полон народу, соборовали, когда ко мне с трудом пробрался староста Виталий Васильевич и сказал: “Я случайно узнал, вам протоиерейство дают”. А вскоре за обедом он как бы невзначай спросил:
- Отец Вячеслав, вы когда-нибудь в Антиохийском подворье были?
- Да был как-то раз.
- Там сейчас ремонт идет...
А через несколько дней:
- Вы знаете, отец Вячеслав, вас переводят в Антиохийское подворье.
Слова прогремели как гром среди ясного неба. Как бы ни было трудно в Измайлове, я за десять лет очень привык к храму и людям. Собрал я вещи, хомут и клещи, народ меня окружил: как же так, мы просить за вас пойдем... Но я решил сначала сам выяснить что к чему. В один из дней к двенадцати часам меня вызвали в Патриархию, где в приемной я увидел голубоглазого батюшку, с длинной бородой.
- Отец Вячеслав, не узнаешь? Учились вместе.
- Саша Дасаев? Прости, отец Александр? Оброс-то как, я тебя и не узнал.
Он мне жестом показал, что нас с ним храмами меняют. Вызвали нас вместе. Секретарь отец Матфей протянул нам указы на подпись. Мы, наверное, целый час не подписывали, возражали, пытались его переубедить. Но все же пришлось подписать. Мне он сказал: “Послужите хотя бы две недели, а там посмотрим”. Вышли, а отец Александр говорит: “У меня вчера на панихиде кадило оборвалось, и я сразу сказал себе, что переведут”. А у меня ничего не обрывалось - все равно перевели. Наверное, не в кадиле было дело, а в чем-то другом.
Когда я приехал на подворье, настоятель отсутствовал, сопровождал по России нового Патриарха Антиохийского и всея Востока Игнатия. Я познакомился с батюшками, порадовался, что много ребят в алтаре прислуживают, узнал, что настоятелем служит архимандрит Нифон (Сайкали), с которым мы учились в Семинарии. На исходе второй недели приехал настоятель и потребовал меня к себе.
- Вас секретарь Патриарха отец Матфей прислал?
- Да.
- Вы протоиерей?
- Да.
- Старшим священником?
Повернулся и пошел. Я вдогонку:
- Отец архимандрит, а мы ведь с вами вместе учились.
Остановился:
- В Семинарии?
- Да.
Посмотрел и ушел. Двадцать четыре года прошло, мог и забыть.
Несмотря на холодный прием, мало-помалу у меня установился контакт с отцом Нифоном, и я старался служить так, чтобы во всем были мир и согласие. К порядкам на подворье я привыкал медленно, и только через некоторое время почувствовал раскрепощенность: нет за тобой слежки - крести, венчай, совершай требы на дому, проповедуй. Никто ничего не регистрирует. Как-то раз меня спросили: “Сколько стоит причастить больную?” Я говорю: “Ничего не стоит, это ваше благое произволение: можете что-то дать, можете и ничего не давать”. А в Измайлове требу на дому оплачивали в храме за ящиком и получали квитанцию, а потом ещё хотели батюшку отблагодарить, и получалась двойная оплата. Очень жалко было людей, ведь написано: “Даром получили и даром давайте”. Венчающиеся в Измайлове боялись, что сообщат о них на работу или учебу, а на подворье благодать: батюшка молится, жених и невеста молятся, и никаких опасений. Ребята молодые прислуживают в алтаре и тоже ничего не боятся: читают, поют, многие хотят поступать в Семинарию. В то время подворье было “островом свободы” в Москве. За его пределами все было по-другому.
Одна молодая прихожанка рассказывала, как она в те годы открыла Евангелие в метро и стала читать, тут же рядом возник милиционер: “Вы почему это читаете?” Хотел повести её в отделение, она еле отвертелась, пришла в храм взволнованная, взъерошенная. Такие случаи были нередки. Меня самого на подходе к храму останавливали дружинники или милиционеры вопросом: “Куда идете?” И несмотря на это, сегодня на станциях метро продают коммунистические газеты и зазывают вернуться в “славное” прошлое. Если эта “родная” власть вернется, то работы у нее будет по горло: только забирай и забирай, сажать станет некуда, тюрем не хватит. В метро я сейчас многих вижу с Евангелием, молитвенниками и духовной литературой в руках, спокойно сидят и предаются своим мыслям. Никто не удивляется людям в подрясниках и рясах. Я думаю, что о состоянии общества нужно судить по духовности, это самый верный признак. То, что было с нашим народом и с нашей Церковью, может только в страшном сне присниться: слава Богу, сон кончился, надо нам всем проснуться и благодарить Бога за храмы, за монастыри, за все, что он нам дал, и в первую очередь искать Божьего, а остальное, по слову Спасителя, нам приложится. Как олень стремится на источники водные, так и мы должны стремиться на источники духовные: возжаждать духовно, прийти в храмы и утолить свою жажду.
Неистребима в человеке вера в Бога: чего только не делали, чего не предпринимали атеисты-коммунисты: расстрелы, тюрьмы, ссылки, в ход были пущены все средства пропаганды: издательства, газеты, радио, телевидение, театр, искусство, школа, институт, детские сады и даже ясли, - всё-все, от самого верха до самого низа работало на атеистов, всеми способами, физическими и идеологическими, доказывало и приказывало, что Бога нет... Но ничто не могло искоренить веру в народе, и в те страшные годы люди приходили крестить детей, крестились сами, исповедовались, причащались, венчались, обходя все препятствия, поступали в Семинарию, становились священниками. Я сам служил в то время священником и всегда расценивал это как чудо. Неистребим голос Бога в человеке.
Пустите детей приходить ко Мне...
С какой жаждой люди кинулись в церковь, когда открыли двери церкви всем. И в первую очередь повели ко Христу своих детей, хотя сами прежде в церковь не ходили, а порой были и некрещеными. Не зная призыва Спасителя “пустите детей приходить ко Мне”, откликнулись на этот призыв, привели детей и посадили у ног Спасителя, а сами встали в сторонке. Так это было, я тому свидетель. И я, грешный батюшка, неумело, но со страхом Божиим и верой говорил этим детишкам о Христе, не имея никакого опыта общения с детьми, видя их раньше только на исповеди. Нужно было донести Христа до их сердечка, до их юных душ, а заодно и до их мам и пап. Только и твердил: “Господи, помоги, Господи, не остави, дай умение и разум, дай слово, дай знание приобщить их к Тебе, к своему Творцу” - и неумение восполнялось верой и молитвой. Меня самого воскресная школа подняла, я сам учился и учил других, и сколько было радости, когда дети открыли свои сердца и им открыли Христа. Для священника это радость неизреченная. Христос стал посреди нас и дал нам свой мир, дал жизнь, дал Истину, которая освободила всех нас от той гибели духовной, в которую ввержена была Россия. Господь говорит, что “если кто одного из малых сих соблазнит, лучше бы этому человеку на свет не родиться, лучше бы ему повесить жернов на шею и погибнуть в пучине морской”, а если хотя бы одного человека приведешь ко Христу, то будет тебе большая награда, и здесь, на земле, и там, на небе. Вся жизнь моя была проникнута этим призванием, даже когда я был мальчишкой, а когда стал батюшкой, то с этим ложился и с этим вставал. И вот вокруг меня мои духовные чада, и маленькие и большие, мы сидим в воскресной школе, пьем чай и говорим о Боге. Никто не расценивает это как религиозную пропаганду, и никто нам не мешает, да за одно это можно отдать свою жизнь. А особенно за детишек, которые сидят у моих ног, как у ног Спасителя, смотрят на меня ясными глазами и ждут, что я скажу о Христе.
Нет большего счастья на земле, чем Христос и дети. Это другой мир, где Христос царствует навеки, потому что это дети Христовы, и дети этих детей будут Христовы... И тогда весь мир будет Христов! Христос во всем и во всех!
К Серафиму Саровскому подошла как-то купчиха или генеральша, а он в это время был среди пришедших к нему ребятишек, уж очень он их любил. “Отец Серафим, а отец Серафим, - громко обратилась она к старцу, нарушая его ангельское общение с детьми, - я вот кроме среды и пятницы хочу ещё понедельничать, что вы мне на это скажете?” Отец Серафим заморгал удивленно и говорит: “Я что-то не совсем понял тебя. Ежели ты это насчет еды, то вот что я тебе скажу: как случится, что замолишься, забудешь об еде – ну, не ешь, не ешь день, не ешь два, а там как проголодаешься, ослабеешь, так возьми и поешь немного”. Батюшка Серафим среди детишек сам становился ребенком, а потому по-детски непосредственно разрешил вопрос чванливой ревнительницы поста.
Преподобный Серафим от взрослых скрывался в кустах, прятался и старался, чтобы они его не заметили, прошли мимо. Тогда взрослые шли на уловки, посылали вперед себя детишек, которые кричали: “Батюшка Серафим! Отец Серафим!” И он выходил из своего укрытия, и приставлял палец к губам: тише, тише... а то они меня найдут, и прижимал детишек к груди, а потом появлялись и взрослые со своими недетскими вопросами, наподобие этой купчихи или генеральши: “Я хочу понедельничать...” Да понедельничай себе на здоровье, причем здесь отец Серафим? Просто посмотри на него, тогда и спрашивать ничего не придется, разом получишь ответ: если замолишься, то не до еды будет. Ведь и в храм часто приходим, но не подходим к батюшке, а постоим около икон, помолимся и получаем ответ. Разве так не бывает? А у кого Серафим спрашивал, находясь в затворе, и у кого получал ответ? Я думаю, у Самого Спасителя.
“Будьте как дети”: мир держится на детях и на праведниках, которые и есть дети. Едешь в метро, и сидит перед тобой человек хмурый, сердитый, насупленный. Входит женщина с мальчиком, мальчик начинает бегать, шалить, а насупленный человек на глазах преображается: светлеет, лицо становится мягким, разглаживается и озаряется неподдельной улыбкой, он сам становится похожим на этого мальчика.
*
С открытием воскресной школы её ученики с благословения настоятеля стали появляться в алтаре. Им сшили голубые стихарики. Радости было много, глаза так и светились. Я им во время службы старался объяснить что к чему: когда нужно на коленочки встать, где можно стоять, где нельзя ходить. Но ребята есть ребята. Бывало что и шалили. Взрослые в алтаре им кулаки показывали и из алтаря гнали. Только и слышно было: «Гнать их надо отсюда. Невозможно с ними молиться, делать им здесь нечего». Я отвечал: «Не трогайте их, есть благословение настоятеля, и я за них отвечаю».
Был у нас мальчик Федя, лет десяти, беленький такой. Как-то раз прошёл он не вовремя через горнее место. Получил пятерней по голове так, что его волчком закрутило. Мальчик после этого исчез и ни в воскресной школе, ни в алтаре две недели не появлялся. Я уж не знал, что и думать, телефона его у меня не было. А вдруг что-то серьезное, сотрясение мозга, ведь мальчишка же. Я бы не стал этот случай упоминать, вроде все обошлось и прошло уже много лет, но сердце у меня до сих пор саднит. Стоит перед глазами мальчик, а над ним здоровенный кулак.
Другой «ревнитель благочестия» взял как-то двух мальчиков за шиворот и с такой силой ударил их лбами в алтаре, что у них искры из глаз посыпались. Ребята мне пожаловались. Я пригрозил их обидчику: «Если ещё раз позволишь себе такое, я тебя самого из алтаря выгоню, даже благословения настоятеля спрашивать не буду».
Как же можно не помнить слов Спасителя: «Пустите детей приходить ко мне»? Или сами не были детьми, а сразу родились бородатыми и злыми? Сейчас ребята выросли, и те, кто выдержал «испытания», остались в алтаре прислуживать. Им теперь кулак не покажешь и на горнем месте на них не замахнешься. Но только где же любовь взрослых в алтаре к маленьким прихожанам? Откуда такое буйство, такая одержимость против них? Мешают молиться? Господу не мешали, а им мешают. Он говорил: «Пустите их ко Мне!» - а мы их гоним.
Мальчик лет пяти, доверчивый, просто ангелочек, подходит к причастию и слышит: «Ты чё сегодня на завтрак ел? С какой булкой чай пил?» Стоит испуганный. Шел причащаться – и вот такая встреча. Взрослый подходит, и опять: «Исповедовался?» -- «Да». -- «В том году?» Причастник в растерянности.
Стоят люди, как на Страшном Суде. Спрашивается, зачем весь этот спектакль? Взрослых, если сомневаешься, можно просто спросить, был ли на исповеди. А маленьких вообще спрашивать не нужно, тем более грубо или с издевкой. Пусть даже ребенок скушал что-то или на исповеди не был.
Все советские годы безбожники гнали детей из Церкви и не пускали ко Христу, а потом стали гнать и «служители культа». Не загораживайте Христа от детей, «ибо таковых есть Царствие Небесное». Неужели доживем до седых волос, а этого не поймем?
*
На вечерней службе у нас в храме часто поют две сестры – наш регент Лия и её сестра Оля. Но сегодня Оля заболела, и Лия читала и пела одна, пока не запела «Честнейшую». Здесь к ней присоединился второй голос: маме подпевала пятилетняя Ксюша, два голоса нежно сливались в вышине храма. Как же это чудесно, когда дети на клиросе поют. В советское время за такое пострадали бы и священник и мама, а сегодня двери храмов открыты, Сам Господь приглашает детей на клирос.
*
Дни бывают разные: спокойные и беспокойные, когда «покой нам только снится». Ко мне покой приходит тогда, когда я отслужу и в воскресной школе чаю попью, увижу милые знакомые лица. Я не знаю, что даю тем, кто в школе со мной чай пьет, но они мне очень помогают, в чем-то я здесь обрел себя. Здесь моя семья: большой стол, горячий чай, покой и уют. Прихожу домой, молюсь, пишу и вспоминаю школу: какие ребята стали большие, растут прямо на глазах. За тринадцать лет четыре батюшки на подворье сменились, а ребята воскресную школу не бросают. Вряд ли где ещё есть такой состав учащихся, как у нас: от трех месяцев до шестидесяти трех лет. Интересно, сколько мы ещё продержимся, не разбежимся? Не скучно ли им со мной? Да нет, задают вопросы, делятся своими заботами… Приходят в школу, - значит, приходят ко Христу, чувствуют, что без Него нельзя, и надо в какой-то миг оторваться от дел и бежать в воскресную школу (Христос воскрес, потому и школа называется «воскресная») и частичку радости Воскресения унести домой. Так и живем от воскресенья до воскресенья – такой у нас, христиан, есть день, который идет после субботы. Воскре-се-ни-е… Побывав в школе, воскресаем и мы. С Воскресением Христа, если вдуматься, у нас всегда Воскресение. Радуйтесь, Христос воскресе! Воскресная у нас должна быть жизнь, а не унылая, мрачная, любой год должен быть радостным, светлым. Мы говорим «Светлое Христово Воскресение» – вот в каком светлом мире мы живем, не будем печалиться, не будем огорчаться, а будем каждое воскресенье спешить в нашу воскресную школу. Она ждет нас, маленьких и взрослых. Скажем: «Христос воскресе!» Даже среди зимы… И услышим в ответ: «Воистину воскресе!»
*
В октябре 1999 года нашей воскресной школе исполнилось десять лет. Такие «сроки» раньше давали за веру, а теперь внуки и правнуки тех, кто за веру пострадал, в воскресных школах занимаются. Втуне трудились безбожники. Наша школа самая первая открылась в Москве. Мог бы «загудеть» и я тогда, когда за веру сажали, да Господь милость оказал, другой срок дал: десять лет с детишками – это ли не милость? Соберемся в воскресенье, если Господь здоровье даст, чайку попьем, кое-что вспомним. Может, кто-то споет или свои стихи почитает. Взрослые все стали, а я состарился. Все вокруг меня молодые, задорные, головастые, многие учатся в институтах, а в школу все-таки приходят. Да благословит Господь нашу школу ещё на много лет и не оставит своей милостью учащих и учащихся!
*
С вечера стал собираться к Кате на день рождения: купил новые штиблеты, достал новые брюки, новые носки – нарядился, а то Катя скажет: «Что за охламон пришёл ко мне в гости?» Она знает толк в красоте, а мне очень хочется ей понравиться. Катя – моя крестница, потому я и готовлюсь к завтрашнему дню, как к смотру. Будем сидеть у нее, чинно пить чай, истории рассказывать. У Кати историй на целый день хватит, она и в воскресной школе обычно увлеченно что-то рассказывает - заслушаешься. Они с её крестной Леной подолгу разговаривают, у них это здорово получается. Лена зовет её Катиш.
У Наташи, Катиной мамы, большая семья, четверо детей, но Катя там самая главная: она хозяйство ведет, как скажет -–так и будет, поэтому у них в доме все спорится. На Катиш все держится: она по воскресеньям всех на службу зовет, никаких отговорок не признает. Сама впереди идет, а семья - за ней, как за полководцем. Полгода назад она возила нашу воскресную школу в Троице-Сергиеву лавру, где внимательно изучила все храмы и молилась у Преподобного.
Я все же очень волнуюсь, что она о моем наряде завтра скажет. Спросит меня, почему я пришёл без подрясника, без креста, а я оделся легко, по-летнему. Вот такая у нас Катюша, завтра ей исполняется - ни за что не угадаете - один год!
*
Что Бог соединил, человек да не разрушает
Сегодня многие пары венчаются в церкви, не осознавая того, что такое христианский брак. А церковный брак - это прежде всего молитва, которой и создается семья. Семья – это домашняя церковь, а в церкви должны быть иконы и молитва. День должен начинаться молитвой и молитвой заканчиваться. Во время венчания поётся «Святые мученицы», потому что семейный путь мученический и пройти его можно, только подкрепляясь Божией помощью.
Священник трудится в поте лица во время венчания, потому что понимает, какое важно дело совершается его молитвой. Сам Господь соединяет молодых, а молодые порой выходят из церкви и едут в дом, где нет ни икон, ни молитвы, ни упования на Бога. Поживут немного и расходятся - характерами, мол, не сошлись, а все дело в том, что не на песке нужно было строить семейный дом, а на камне, в основании его должен быть Христос, а иначе подуют семейные ветры, ссоры и раздоры - и все развалится.
Господь нам дает семью, а мы её разрушаем. Приходят детишки на исповедь и говорят: "Я папу боюсь, он пьяный дерется и маму бьет". Сколько же детских слез в мире! Почему мы такие? Брак должен быть святым, будь он церковный или гражданский, в браке нужно учиться смирять себя ради любви, ради самого брака, ради детей, ради Господа, который нас соединил. А за детей особенно больно... Как можно уйти от собственного ребенка к «тете»? Это уж совсем непонятно: ты дал жизнь детям, а теперь сам отбираешь у них отца: как им жить-то без тебя?
Хорошая пословица была у наших крестьян: "Жена не лапоть, с ноги не сбросишь". А здесь не только жену сбрасывают, но и ребенка в придачу.
Много лет назад исповедовался у меня один человек, у которого, кажется, было четыре семьи, и в каждой дети. Он меня спрашивает, что ему делать, а я говорю: «Этот узел никто не развяжет, носись между ними, не оставляй своей заботой и любовью никого, пока ты жив. Это твой крест, который ты взял на себя». Я до сегодняшнего дня помню его имя. Ну и зачем надо было это делать? Жизнь на земле нам дана единственная, она уже никогда не повторится, и дана единственная жена - на всю твою единственную жизнь. Это должно быть заповедью для каждого живущего. Я считаю, что разводов быть не должно. На несчастье счастья никогда не построишь, только видимость. Если даже и согрешили, простите друг друга и будьте опять вместе. Вы же одно целое.
Потеряли люди Бога, молитву, на чем должны стоять и строить свою жизнь, вот все и разваливается. Нужен духовный фундамент, а его нет. «Оставит человек отца своего, и матерь свою, и прилепится к жене своей» и «что Бог сочетал, человек да не разлучает». Для кого это сказано?
В чтении Апостола на венчании апостол Павел дважды повторяет: "Мужие, любите своя жены, якоже и Христе возлюби Церковь, и Себе предаде за ню". Вот какая должна быть любовь к жене. "Тайна сия велика есть: аз же глаголю во Христа и во Церковь".
*
Я был на выпускных экзаменах у иподьякона Георгия (Гоши) в Гнесинской школе. Когда я вошел в небольшой голубоватый зал, то его волнение передалось мне. Гоша подошел к фортепьяно и поклонился. Как только первые звуки полились в зал, я закрыл глаза - боялся помешать ему. Я хотел слиться с музыкой и молиться за его успех. Игра заворожила меня, я уже не думал, как он сыграет, я был весь в музыке. Я все забыл: где я, кто играет, и сорок минут пролетели незаметно. Раздались аплодисменты, на сцену поднялся другой мальчик, я его тоже внимательно слушал, но уже с открытыми глазами. Наташа, Гошина мама, сказала, что это виртуоз с мировым именем, но я не почувствовал в его музыке души; все было, но души не было. Я не дождался решения экзаменационной комиссии и поехал домой, а Наташе передал образок Божией Матери Споручницы грешных, предназначенный для Гоши. Накануне я перед ней молился, молилась и Наташа, мы были в Хамовниках в один день, но в разное время.
Я так давно не бывал на концертах, что, когда вошел в зал, почувствовал себя чужаком. Это чувство исчезло с первым звуком музыки, словно я вернулся в свою молодость. Как давно это было, театры и концерты органной музыки.
Гоша получил “отлично”. Какие таланты скрываются в нашей воскресной школе! Мне нравится серьезная музыка, в ней много духовного, а музыкант, мне кажется, должен быть верующим человеком. Только тогда он по-настоящему затронет сердца людей. Есенин говорил про себя, что он “Божья дудка”. Вот и нужно людям искусства быть “Божьей дудкой”.
*
Звонки бывают разные… Когда Гоша позвонил мне под Успенье, звонок его был резкий, как набат, но все же музыкальный. Я вспомнил Войновича: одни звонки вкрадчивые, другие нахальные, третьи – сразу чувствуешь: начальство звонит, или слышишь, что звонит приятель. Гоша предположил, что его звонок скорее всего нахальный, но я сказал: «Нет, ты же музыкант, и звонок у тебя музыкальный».
Да, каков звонящий, таков и звонок. В человеке много сокровенного, того, что скрыто от людского глаза, но передается тем вещам, к которым он прикасается. Я дотронулся до маминой швейной машинки и вспомнил маму, взял в руки Тамарину заколку, и тепло её волос осталось у меня на пальцах. Вещи хранят память о человеке.
*
Сегодня я молюсь о Маше, ученице нашей школы. У нее завтра экзамен в медицинском институте. Мы всей школой молились о её поступлении, и теперь я твержу Господу: «Умягчи сердца её учителей, пошли им милующее сердце. Я так за нее болею, она выросла на моих глазах». Я часто молюсь об экзаменах, «учусь» в медицинском, в консерватории, в богословском институте. Я же сам никогда студентом не был, только воспитанником в Семинарии. Буду молиться и «сдам» завтра экзамен: куда преподаватели денутся от милующей десницы Божией. Господь и их помилует за милость к Маше.
*
27 октября 2000 года. Столетие со дня рождения Руслановой. Мама очень любила её пение, просто расцветала, когда слушала: “Я на горку шла, тяжело несла, уморилась, уморилась, уморилася...” Шаляпин, прослушав пластинку с пением Руслановой, сказал: “Что это за русская баба с таким необыкновенным голосом? Я её слушал и плакал...”
Жалко, мало стало русских песен на радио, и люди их редко поют дома. Мы что-то ценное потеряли: свою самобытность, то, что нас отличало от других народов. Помню в детстве застолья у соседей и песню, льющуюся по всему дому: “Из-за острова на стрежень…”, “Шумел-гремел пожар московский…”, “Ой, рябина-рябинушка…”, “Ой, полным полна моя коробочка…”, “Степь да степь кругом”, “Когда я на почте служил ямщиком…”, “Раскинулось море широко…”, будто сама Россия пела. Многое мы потеряли: и песни и веру...
*
Ехал сегодня на 26-м трамвае от метро «Шаболовка» до Даниловского кладбища. Сзади два детских голоса: «Вчера смотрели такую порнуху… Папа подошел и говорит: «Вам ещё рано такую порнуху смотреть, годика так через два…» Мне все хотелось обернуться и посмотреть. Думаю: может, ошибся, может, не дети… И когда у Даниловского стал выходить, увидел: две миловидные девочки с невинными глазами лет по двенадцать. Они разговаривали в полный голос и не боялись, что их услышат. Вспомнился Достоевский: «Всё дозволено», уже и скрывать ничего не надо, не надо стыдиться и таиться, так всё просто. И целый день они у меня перед глазами стояли – две девчушки в шапочках. Куда они ехали и откуда? Да и зачем мне это знать, у каждого свой путь.
И все-таки Господь хранит Русь. И ждёт, когда мы изменимся. Ведь едут в трамвае и совсем другие девочки, и по Москве шагают. Ради них и помилует нас Господь.
*
Наверное, из нашей жизни ушло слово «стыд». Я никак не могу понять, что случилось с людьми? Откуда такая обнажённость и ради чего? Что-то потеряно Божие, застенчивое, стыдливое… До боли жалко их, потерявших стыд. Я начинаю думать, что это болезнь, и её надо лечить. Это вызов Богу. В раю Адам и Ева согрешили и прикрылись, а мы, мол, без греха, вот и не стыдимся. И такие они жалкие в своем бесстыдстве, что, если бы поняли, сквозь землю провалились бы. Да вот не понимают.
Часто стоят девчонки в церкви и стыдливо прячут глаза. Что-то в святом месте заставляет их почувствовать, что так одеваться нельзя. Но это в храме, а на улице все можно, Бог не видит, Его там нет. Мы забыли Бога и забыли своё предназначение – хранить семью, воспитывать в детях благочестие, любовь к семье, к Церкви, забыли молитву, а с ней и всё доброе, что молитва дает. Если помолишься, разве так выйдешь на улицу? Да со стыда сгоришь. Забыли про Содом и Гоморру – серой Господь всех испепелил. Да не будет этого с нами. Давайте войдем в себя и увидим свою греховность. Грешные, Господи, согрешили на небо и пред Тобою. На голос Господа: «Где же вы?» - откликнемся: «Стыдно нам, Господи!» - и прикроем свою наготу.
*
Я не понимаю, как люди живут без Бога. Ну какая же это жизнь? Всё равно как жить без солнца, без воздуха, без воды… И зачем тогда жить? Без Бога смысл жизни теряется. Наверное, этих людей удручает бессмысленность их существования, да выбраться из этого состояния они не могут, а, может, и не хотят. Закрутился человек в этой жизни, и ничего, кроме работы и семьи не видит, а самое страшное – без Бога живет. А ведь Бог и есть жизнь. Смерть в дверь стучится, а мы совсем не готовы. Страшно без Бога жить и страшно потом впасть в руки Бога Живаго. Что ответим? Не знали про Него? Да как же можно было не знать? Что мы по улице не ходим и храмов не видим? И людей нам Господь посылает, чтобы о Себе напомнить. Везде Господь всем напоминает: Я есть. А мы Ему в ответ: «Не мешай нам жить». Скорбно на душе, когда вижу бывших друзей, живущих без Бога. Они были моими друзьями, а что я сделал, чтобы они поверили? Если и делал, то очень мало. Да и плохой пример подавал своей жизнью, плохо свидетельствовал о Христе. Каюсь в этом и скорблю. И сейчас живу не так, как хотелось бы, но без Господа совсем плохо. Он нас так любит, что за нас на Крест взошел, а мы… Чем мы отвечаем на Его любовь? Мало того, что Его заповеди не исполняем, мы вообще Его не признаем. Скорбит и болит моя душа за этих людей, а особенно за бывших друзей. Нет-нет да и помяну их на молитве. Может, услышит меня Господь и помилует их и меня, наигрешнейшего иерея Божьего, и покроет нас своей милостью и любовью.
*
Один человек подошел ко мне в храме за советом: «Батюшка, моя жена говорит, что воспитывает детей, следит за домом, да не понимает, какой в этом всем смысл. Для чего жить, если мы все равно умрем?» Ответ прост: со смертью не кончается жизнь, смысл земной жизни заключается в приготовлении к жизни вечной. Земная жизнь и небесная – одно целое, которое не следует разбивать. Веру в вечную жизнь нужно поддерживать молитвой, церковными таинствами, нужно не давать угаснуть огоньку веры, подобно тому как мы поддерживаем огонь в костре, подкладывая в него веточки и поленья. Да и всё, что Господь посылает нам в этой жизни, служит тому, чтобы поддержать в нас веру, надо только уметь увидеть свою жизнь с Божьей стороны. Если не видишь смысла в жизни, то жизнь свою нужно пересмотреть. Призови Господа, не мудрствуя лукаво, и Он тебе откроет, для чего ты живешь.
*
Завтра день самарянки. Чем же она так прославилась? Она пришла за водой к колодцу Иакова, как испокон века ходили все женщины Самарии. У нее были свои заботы, да и жизнь не удалась: сменила пять мужей. Кто был в этом больше виноват - нам неизвестно. Обычная жизнь. Но вот женщина эта, самарянка, не совсем обычная.
Как только она почувствовала, что перед ней Человек необыкновенный, тут же стала задавать вопросы, где молиться и как молиться, а потом привела Его в своё селение. Не побоялась, хотя самаряне были во вражде с иудеями.
Мне кажется, во все века, во все времена, у всех народов всегда была тяга к духовному. Люди заблуждались, но искали Бога! У нас это отбито в советское время безбожной властью. Но советской власти больше нет. Что же мешает людям тянуться к духовной вечности? Наше равнодушие. Без Бога как-нибудь «прокувыркаться» 70-80 лет можно. Но как уходить отсюда? Вот вопрос. Да и эти семьдесят-восемьдесят лет человек живет по милости Божьей, по Его любви к нам, грешным. Взяли бы в руки Евангелие да случайно наткнулись бы на самарянку, может, и изменились бы. А так ведь можно прожить всю жизнь, жениться и разводиться, таскать воду из колодца, но не встретить Христа.
Колодец с живой водой всех нас ждет. Это храм Божий. Приходи со своим кувшином и обязательно у этого колодца встретишь Господа, и Он ответит на все твои вопросы. Только почаще ходи и обязательно встретишь!
*
У людей пред праздником уборка.
Вдалеке от этой суеты
Обливаю миром из ведёрка
Я стопы пречистые Твои…
Приболел я сегодня, никуда не поехал, ни на могилки, ни в Хамовники, а решил убрать дом: пропылесосить, вымыть полы, постирать… Переделал всё, а вечером лёг и вспомнил эти строки. Если не убрал бы квартиру, то, наверное, и не вспомнил бы, а когда-то давно это стихотворение Пастернака меня поразило, и я часто повторял его про себя.
В этих строчках сразу оживают евангельские времена: Спаситель заходит в дом Своих знакомых, и женщина душистыми маслами омывает Его ноги… после долгой ходьбы по дорогам и городам. А можем ли мы сегодня так принять Христа, обмыть Его ноги и посадить ужинать? Я подумал об этом, когда прочитал статью о "святом докторе", так звали Федора Петровича Гааза, и о девочке, которая была больна страшной болезнью, заживо гнила, и к ней не могла приблизиться даже её родная мать. Доктор же обнимал и целовал больную, миром своего милосердия врачевал раны страдающему Христу. Гааз встретил Христа в страдающем человеке и не отвернулся… Милости от нас хочет Господь... Он не будет с нас спрашивать на Страшном Суде, двумя перстами крестились или тремя, к какой конфессии принадлежали, а спросит, пожалели ли мы человека в беде, помогли ли, утешили ли. Фёдор Петрович всё своё огромное состояние истратил на нуждающихся, на арестантов, и Господь дал ему за это такое духовное богатство, которое ничем нельзя измерить.
Некоторые говорят, что католики не спасутся, а Фёдор Петрович был католиком. На его памятнике высечено «Спешите делать добро». Что же мы, православные, только за одно название наше спасемся? Только за то, что мы православные, Господь поставит нас справа от Себя? Давайте лучше тем миром, которое ещё есть в наших сердцах, омоем раны страждущим, по примеру доктора Гааза, может, Господь нас и не отринет…
Обливаю миром из ведерка
Я стопы пречистые Твои…
*
Во Всемирном совете Церквей идёт диспут о том, можно ли молиться с протестантами. Надуманная проблема. Из разных концов Земли, от людей разных вероисповеданий к Богу поднимается молитва. Бывают минуты, когда и неверующие с воплем о помощи или со словами благодарности обращаются к Богу. Человечество молится столько, сколько оно существует. Как можно в мировом масштабе запретить людям молиться вместе? Почему мы не чувствуем себя единым человеческим родом? Пространство и время не имеют значения: в разных ли странах или в одной комнате, молитва устремляется в вечность и не нам ею управлять. Не нам и судить, чью молитву примет Бог, а чью не примет: из Евангелия мы знаем, что принята была молитва смиренного мытаря, а не гордого фарисея, считающего себя лучше других.
У нас в храме за воскресной службой молились четверо протестантов: они отстояли литургию, водосвятный молебен, я окропил их святой водой и сказал, что мы рады, что их молитвы присоединились к нашим. Что же я должен был попросить их выйти из храма, потому что наши прихожане не могут с ними молиться, потому что их молитва не достойна подниматься к Богу? Это было бы чистым фарисейством с моей стороны. О чем спорят в совете Церквей? Радоваться надо, что прошения и благодарения из разных церквей обращены к Богу и что нас всех объединяет молитва, делая нас братьями и сестрами во Христе. В утрени есть прошение: «Ещё молимся за всю братию и за вся христианы». Так наш протодьякон переделал его в прошение «за вся православныя христиане». Мы, значит, пусть спасёмся, а остальные – погибнут.
О какой христианской любви здесь может идти речь? Ко всем христианам, кроме православных, ненависть. Но ведь ненависть с любовью жить не может. Значит, и на «своих» рано или поздно она тоже изольется. Как же можно служить милостивому Богу любви с таким немилующим сердцем? «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто. И если я раздам всё имение моё и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею: нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится». (1 Кор., 13:1-8).
*
21 марта 2000 года. Я сегодня был у Споручницы: на второй день своего праздника Божия Матерь вся в цветах. Попросил цветок от Её иконы, поклонился и вытянул маленькую красную гвоздичку. Девушка сделала мне замечание: “Зачем Вы, так нельзя”. “Я батюшка, мне разрешили, да и цветочки сегодня будут обновлять”. Обрадовалась: “Простите, ой, простите меня, и ничего не объясняйте, раз Вы священник…” А я привез цветочек домой и положил у иконы Споручницы, и у меня тоже стал праздник. Такая чудесная веточка гвоздики, и такое от неё благоухание. И как бы нам ни казалось, что мы в этом мире и теснимы и гонимы, надо с улыбкой смотреть на зарю и «на земле нам близкой и любимой» за всё благодарить Бога. Вся в цветах Божия Матерь, всех благословляет, всех любит, всех защищает и за всех поручается. Я помню с детства, что сами ангелы прилетают к Её образу с райскими цветами и закрепляют их вокруг иконы, а чуть цветы завянут, они тут же приносят свежие и меняют Богородичный венок. Если прислушаться, можно услышать шелест их крыльев и как они вокруг образа парят, а благоухание разносится по всей Москве.
Вся в цветах Божия Матерь. С этим видением я сегодня и заснул, а встану, опять пропою Ей акафист: праздник продолжается… Радуйся, Заступница усердная рода христианского, от Бога нам дарованная!
*
Неделя о блудном сыне
Разрывается душа моя в неделю о блудном сыне. Это я убежал от Отца, убежал-умчался очень далеко... А Он меня ждёт, ждет, что я вернусь, потому что очень любит. А я, неразумный, всё не иду, все чего-то выжидаю, не оправдываю Его любви... Доколь? Стонет моя душа в тоске, томится... я сегодня через лес шёл и плакал, слезами заливал дорожку: не так жил, не так живу, а ведь всё зависит от меня, "и похабничал я, и скандалил, для того чтобы ярче гореть...” Вот и сгорел. Господи, куда мне идти? Только к Тебе, Ты не отринешь, выбежишь навстречу, обнимешь, введёшь в Свой Дом и сделаешь из моего возвращения праздник. А у меня нет сил, только стыд и страх. Но я все-таки приду к Тебе. Душат слезы, рвутся на волю, выплакаться бы, залить все слезами покаяния. Отца бы увидеть... Господи, бегу, бегу и падаю, и опять поднимаюсь, дай силы добежать, дай силы припасть к Тебе, пожалей...
Я сейчас много плачу: о себе, о других, всех мне жалко, и скорбящих, и обремененных, и больных. Услыши, Господи, мой вопль, я на плач о них Тобой поставлен. Поплакал сегодня и на могилках, и в храме в Хамовниках у Божией Матери. Особенно горько плачу в лесу, здесь только деревья, снег и я.
Иду, иду к Отчему дому, да никак не дойду, не получается. И так каждый день. Никак не вернусь из далёкой страны, все блуждаю. А вернуться надо: в лохмотьях, в грязи, но возвращайся, ждёт тебя Отец, на пороге стоит и на дорогу выбегает, все глаза проглядел... А ты всё думаешь, что ещё не время. Поторопись, а то поздно будет.
*
«Не губите дерева, не губите…» Помолитесь за меня, помолитесь… Я дерево, не приносящее плода. И меня надо срубить. Помолитесь, чтобы этого не случилось. Плачу и рыдаю о своих грехах.
*
Мне очень нравится мысль старца Силуана о том, что когда Господь дает скорбь о ком-нибудь, то это значит, что Он хочет помиловать дорогого тебе человека, независимо от того, здесь ли он или ушел из жизни! Есть особая молитва, когда сердце о ком-то скорбит, да так скорбит, что слезы льются. Господь помилует того человека, о котором скорбит душа, а тебе остается только молиться, денно и (если получится, то и) нощно. Как чудесно выразил это старец Силуан. Огромный подвижнический опыт подсказал ему такую чудесную мысль. Преподобне отче Силуане, моли Бога о нас!
*
Мир лета Господня сходит на землю, возвращается жизнь, цветение, голоса птиц, зеленые листочки. До Воскресения Христова осталась всего неделя, а сколько осталась до Всеобщего Воскресения - никто не знает.
Господь дал мне ещё один день жизни, а я его опять прожил не так, как надо. В детстве думаешь: какая большая жизнь впереди! А в старости вздыхаешь: где оно, твоё детство? Мальчишкой я заходил в Хамовнический храм, теперь захожу дедушкой - так незаметно прошла жизнь. Был мальчишкой, стал стариком, а храм остался прежним и приглашает меня в гости к Богу. Сейчас многие приходят к Богу, но ещё больше людей проходят мимо. Они тоже спешат к Господу, только сами того не видят, что бегут к Господу, думают, что спешат на работу, в магазин за хлебом, а по существу бегут к Богу, Который ждет их в конце пути. А к кому ещё бежать? Весь мир бежит к Тому, Кто его создал, и я бегу, спотыкаюсь, падаю, поднимаюсь и опять бегу, бежал мальчиком, бегу и стариком... Сейчас даже быстрее, чем в детстве, время подгоняет. Бег должен когда-то закончиться, и наступит покой, потому и называют ушедших покойниками, им уже некуда торопиться. Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, рабу Твоему... Через всю человеческую жизнь тянется эта ниточка к вечному покою, только бы кончина наша была безболезненна и непостыдна, в мучениях да грехах страшно уходить, и когда душа с телом расстается - тоже очень страшно... Страшен сон, да милостив Бог. Вот и будем надеяться на Его милость, и малые и старые.
*
Только вёрсты полосаты попадаются одне…
Версты моей жизни: когда-то, в начале пути, они не осознавались: путь жизни только начинался и впереди простиралось необъятное время. Как теперь жалко упущенного времени, хотя и оно чему-то научило. Верстовые черно-белые столбы… Как их проехал? Как прожил? Хочется спросить сами версты: «Как жизнь?» Смеясь отвечают: «Жизнь? В полосочку: белая полоса, а за ней черная. Как у всех». Я так понимаю: если с Богом живешь, то полосочка белая, а без Него – черная. В какие-то моменты я забывал Бога, и становилось темно, наступала сплошная черная полоса. Потом по молитвам мамы выкарабкивался: слава Богу, пронесло. А жизнь в полосочку продолжалась: очень хотелось быть с Богом, но черные полоски мешали, а белых было так мало.
Версты по-прежнему мелькают, но когда-то бег закончится, и наступит отдых. Когда-то и я погружусь в покой, а пока «только версты полосаты попадаются одне…»
*
Вербное воскресенье. Теплый апрельский вечер: ласковое заходящее солнце, почти совсем зеленые деревья, сквозь небольшой туман просматривается церковь Петра и Павла, видны её голубые купола с золотыми звездочками... Солнце садится, чтобы выспаться, отдохнуть, а завтра опять светить и греть... Солнце в ярком оранжевом круге, посмотрел и ослеп, не вижу, что пишу. Вербный, благодатный солнечный вечер, как будто Господь спустился на нашу грешную землю, редко так бывает... Господь через природу посылает Свой мир в душу... Никто так не может успокоить как Он. Значит, от Него надо все принимать, а мы упрямые, часто стоим на своем, как дети малые, только бы все было по-нашему.
Яркая зелень на деревьях… Вербное воскресенье, вербочки, а в Иерусалиме пальмовые ветви, Господь их вырастил для Своей встречи... Стоят дома вербочки последних трех лет. "Верба хлёс, бей до слез" - так мы говорили, придя из церкви, били друг друга веточками вербы и приговаривали: "На здоровье Тамаре, маме и Славе". А сейчас нет моих близких, и веточкой меня ударить некому, нет и здоровья, а вербочки стоят. Я их по утрам целую: они ласковые, пушистые, за эти годы не потеряли своей нежности, только чуть-чуть высохли.
Березки покрываются зеленью, готовятся к встрече Троицы, она ещё далеко, но не за горами, веточки березы украсят храмы и наши жилища. Пчела полетела, то ли спать, то ли что-то искать... Сразу чувствуется благодатная перемена в природе. Какой чудный мир вокруг нас!
Начинается Страстная... Что пошлет Господь грешному батюшке... как посетит... какой скорбью и болезнью... вынесу ли? "Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми». В эти скорбные Страстные дни, посети и укрепи...
*
Скоро Пасха, немного уж осталось. Пасха зелёная и теплая: яички, куличи, пасхи, и на столиках освящение, а потом разговение... всем, кто постился и не постился, по слову Иоанна Златоуста. «Постившиеся и непостившиеся, возвеселитеся днесь». Пасха по всей земле, по всей Вселенной, и так сорок дней, и каждое воскресенье, и всю жизнь, как у Серафима Саровского: "Радость моя, Христос воскресе!" - "Воистину воскресе!" - отвечает вся земля, и небо, и реки, и моря, и звёзды, и облака, и вся тварь поёт и веселится. Радость Воскресения пришла ко всем нам!
*
Я ехал на Светлой седмице мимо храма Петра и Павла в Ясеневе, а рядом со мной в автобусе сидел мальчик лет десяти с мамой. Я перекрестился на храм, мальчик посмотрел на меня внимательно, и неожиданно, очень серьезно глядя на меня... тоже перекрестился, и крестное знамение совершил очень правильно.
Я с детства любил креститься на наш Николо-Хамовнический храм, и мне хотелось, чтобы все это видели: вот я какой, посмотрите на меня, что же вы все куда-то спешите и не замечаете храма. Обычно ведь никто не крестится, проходя мимо храма, ни старые, ни молодые, и детям не с кого брать пример. Но должно ведь рядом с храмом возникать чувство благоговения, рядом с домом, в котором обитает Бог. Господь везде присутствует, но в храме Он предстает зримо, здесь Его обитель, в которой всё напоминает нам о Нём. Он же претерпел крестные муки, и Его Крест на мне.
Запели тесаные дроги,
Бегут равнины и кусты.
Опять часовни на дороге
И поминальные кресты.
Опять я теплой грустью болен
От овсяного ветерка
И на известку колоколен
Невольно крестится рука.
Зачем ставились храмы, часовни, кресты на дорогах? Напомнить о Господе. Как хорошо, когда видишь, что кто-то крестится, на душе светлее становится, радостнее. Но это, конечно, должно быть естественно, не напоказ. Раз храм, раз крест, значит, и рука осеняет тебя крестным знамением. Когда крестимся, мы как будто Крест Христов берём на себя. Что же здесь зазорного? Вот сейчас стало принято ставить часовни с крестами на местах, где стояли разрушенные коммунистами храмы. Это ведь тоже крестное знамение, только в камне. Ну как тут не перекреститься? Побольше бы мы крестились, поменьше бы творили злых дел, ограждали бы себя от всякой нечисти. Ведь когда ложимся спать, то крестимся и говорим: “Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением”. Все плохое погибнет, исчезнет. Вот что такое крестное знамение! Просветлеют наши улицы, посветлеют лица, и Господь всегда будет с нами.
*
Все кругом мельтешит, все куда-то несется, а я в этом водовороте пытаюсь что-то сделать, чтобы люди неслись в сторону Бога.
Сегодня ехал на эскалаторе и перекрестился. Я думал, что никто меня не видит, а напротив на эскалаторе стояла женщина и внимательно на меня посмотрела, очень внимательно. Останется ли что-нибудь в ней от моего крестного знамения?
Нищие бабушки тоже крестятся… Стоят и напоминают нам о Христе: «Подайте ради Христа». Милостыня есть милость. Миловать мы должны друг друга, а нас за это помилует Господь. Помилуй нас, Господи, помилуй нас…
*
Петр и Павел час убавил…
Храм Петра и Павла всегда виден из моего окна: голубые купола со звездочками радуют и успокаивают. Я читал, что этот храм расположен на самом высоком месте Москвы, его издалека видно. Я молюсь апостолам Петру и Павлу и дома, и когда иду через лес. Мама несколько раз в этом храме молилась, ездила на метро до Битцевского парка, а там пешком. Храм стоит на опушке леса: я как-то молился в алтаре, окна были открыты, лесной воздух наполнял храм, удивительно благодатное место. Если б люди побольше тянулись к Церкви, жизнь была бы другая, меньше было бы ссор, обид и войн.
Середина лета, макушка лета, Петр и Павел час убавил - значит, ночной молитвы кому-то прибавил. А мой взор опять обращается к храму, он зовет меня к себе…
*
На Ильин день похолодало. Я тепло оделся и подумал: «Вот как хорошо было бы, если бы на душе всегда было так тепло, как в этот праздник». Господь посылает такие «теплые» дни, что и холод нипочем. А осень уже дает о себе знать. С Ильина дня и вода в прудах и озерах прохладная, и даже говорят, что купаться теперь нельзя. В прошлом году я купался в Воронках аж на Успение. Искупался - как заново родился.
На Ильин день грома не было, только к вечеру дождик, такой славный, тихий. Милость оказывает пророк Илья, любовью все покрывает: авось одумаемся и начнем другую жизнь, более праведную. Закат красивый над лесом, оранжевый. Тихо-тихо подступает осень… Посижу на лоджии, а потом в комнату перейду, там потеплее – иконочки, лампадочки, кругом Тамарино тепло, тепло её души, оно никогда не выветрится.
*
Завтра Преображение Господне. Сорок лет назад я впервые поехал в Архангельское, Тамара везла меня в свои родные места. Мы ехали в автобусе, кондуктор объявлял остановки, справа вдруг возник огромный храм из красного кирпича. Он был черным от копоти, без колокольни, без крестов; двор, полный машин, был окружен дощатым забором - печальное зрелище. Кондуктор назвал остановку: «Спас Преображения». «Как хорошо, что хоть название осталось», -подумал я.
Прошли годы, и Господь спас Свой храм. Сейчас он сияет новой, преображенной красотой. Я многие годы трижды пою тропарь Преображению, проезжая мимо этого храма: «Преобразился еси на горе Христе Боже, показавый учеником славу Твою…». А сколько преобразилось и возродилось храмов на Руси. Благодарить надо Бога за время благоприятное.
*
Как быстро проходит лето, и как быстро проходит жизнь. Как лето наполнено цветами, ягодами, грибами, орехами, так и жизнь человеческая должна быть наполнена молитвой. А мы чем только её не наполняем.
Некоторые - футболом. Не перестаю удивляться: взрослые люди живут этой игрой. Ну, ладно, мальчишки. На то оно и детство, чтобы одним в куклы играть, а другим мяч гонять. Но время игр заканчивается, наступает взрослая жизнь. А тут взрослые дяденьки и тётеньки всерьез заворожены футболом. Во время матча с японцами один молодой человек на Манежной площади вскрыл себе вены, потому что наши проиграли.
Жизнь так коротка, и она вовсе не игра. Ведь все прекрасно знают, чем она кончается. В чём же для этих людей смысл жизни и кто останется в выигрыше? Во время матча Англии с другой какой-то командой экономика страны упала, потому что никто не работал и по магазинам не ходил. Все футбол смотрели. Чушь какая-то. Как тут Райкина не вспомнить: «Двадцать два бугая гоняют один мяч, друг у друга отнимают. Дать бы каждому по мячу - и дело с концом». Он прав. Взрослые люди орут, кричат, дерутся, даже убивают друг друга. И о чем их Господь в вечной жизни спросит? Сколько голов забили и сколько матчей посетили? Нет, дорогие мои, боюсь, там о другом спросят. Не прошел ли ты мимо бедных, больных, голодных? Где там, ты в это время в футбол гонял. А где же было твое милосердие, а любовь, а молитва? Скажешь: не знаю, я футбол смотрел…
*
Комсомольский проспект теперь пустынен: магазины есть, а людей очень мало. И в магазинах есть все, не нужно кидаться из одного в другой в поисках какой-нибудь вещи. Раньше все что-то искали, бежали, а по дороге друг друга спрашивали: “Где достал?” А если где-то что-то «выкидывали», то тут же выстраивалась огромная очередь. Помню, как люди стояли у магазина “Синтетика” за искусственными шубами, занимали очередь с вечера и стояли всю ночь, на ладонях химическим карандашом номера писали; дальше по проспекту колбасный магазин битком набит и на улице очередь; следом магазин “Уют” - там стоят за обоями и фарфором, вокруг милиция; “Дары природы” - очередь за медом, медовой коврижкой; “Русский лен”, а льна нет, и никто не знает, когда будет; гастроном - простояли два часа за мясом, а достались только кости; овощной набит до отказа - апельсины дают... В кондитерском ни конфет, ни шоколада, зато дают дрожжи, взяли килограмм (какое счастье!) - на Рождество и на Пасху хватит; телевизоры и холодильники дают по открыткам; в рыбном достался лосось, а в аптеке, говорят, но-шпа появилась, давали только по рецептам, но уже кончилась...
И ещё говорят, что при советской власти было хорошо. При ней было... да, слава Богу, кончилось! На Комсомольском теперь тишь да гладь: ни очередей, ни беготни, нет у меня денег на севрюгу, так купил трески, и безо всякой очереди: помолюсь, да съем... Лишь бы мне только без этой власти пожить, как её... советской!
*
7 ноября утром у Споручницы было тихо-тихо, в храме никого… Обычно в это время народ, суета, молебен. На улице встретил женщину с нездоровым выражением глаз. Поравнялись. «С праздником вас!» – «С каким праздником?» Она ликующим голосом: «Красный день календаря, день седьмого ноября!» И дальше в том же духе. Я улыбнулся, вижу - больная. Самый печальный и чёрный день для России… У псалмопевца Давида написано: «Рече безумен в сердце своем: несть Бог». Надо быть безумцем, чтобы этот день называть праздником, безумие посетило какую-то часть людей, и вылечить этих людей может только вера и призывание имени Господа нашего Иисуса Христа. Бродят безумцы по городам России, машут красными тряпками и кричат что-то несвязное о какой-то счастливой и светлой жизни без Христа… Семьдесят лет строили и ничего не построили. Так и не поумнели. Господи, прости им, ибо не ведают, что творят. А если ведают, тем хуже!
*
Вместе с развалом Союза исчезла бурная коммунистическая деятельность, а с ней плакаты, красные знамена, портреты. Правил бал в той России сатана, но люди не хотели этого замечать. Я, например, не мог сам поздравлять с ноябрьским или майским «праздником» и отвечать на эти поздравления – с души воротило, не мог видеть на экране телевизоров всю эту коммунистическую рать – Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева. Когда показывали Ленина, меня начинало поташнивать, и я старался уйти в другую комнату. Демонстрации с красными тряпками вызывали отвращение, а люди, несущие их, -- жалость. Я старался в дни коммунистических праздников не подходить к телефону, чтобы не отвечать на поздравления, и удивлялся: с чем люди поздравляют друг друга? Разве можно эти дни считать праздниками? Мы с мамой их не признавали, но родственники Тамары поднимали бокалы, со счастливыми лицами закусывали колбасой сервелат, достававшейся по блату. Я сидел за столом и не знал, куда себя деть. Вся жизнь была связана с доставанием, об этом человек думал с утра и до самого вечера. Носки надо было доставать, костюм, ботинки, сапоги, юбки, рубашки, носовые платки, мыло, масло, мясо – буквально всё, а потом сидеть и пить за эту власть. Недаром отец Димитрий Дудко в те годы говорил: «Все здоровые люди – в сумасшедшем доме, а сумасшедшие – на воле». Но люди всё это забыли и тоскуют по «счастливым» дням, куда им так хочется вернуться, хотя бы в кошмарном сне!
На мавзолей до сих пор не могу смотреть спокойно, отвожу глаза, это самая настоящая «мерзость запустения», стоящая на «месте святе». Если меня в метро спрашивали, как пройти к Библиотеке им. Ленина, я отвечал: «Не знаю», хотя библиотека была под боком. Если спрашивали, в какую сторону выйти из метро к мавзолею, я отвечал, что никакого мавзолея у нас здесь нет. Мама называла Ленинский проспект Рогачёвским, потому что Ленин – рогатый. Постыдные нам остались названия от коммунистов-разбойников: комсомольские, ленинские, марксистские, безбожные проспекты, улицы, переулки (кстати, и сейчас ещё такой переулок существует – Безбожный). Ждут что ли эти улицы и переулки своих хозяев? Я прочитал в «Литературной газете» статью одного бывшего диссидента, которого когда-то упрятали в психушку. Вот что он пишет: «А Ленинский проспект, газета «Московский комсомолец», театр «Ленком»! Я не в состоянии пойти туда – это все равно, что пойти в театр, носящий имя Гитлера!» А мы ходим по улицам с такими гадкими названиями, и нет у нас отвращения к ним, значит, мы не переменились. То, что в нас заложили советские годы, в нас и осталось. Но даром нам это не пройдет. Правда, многие названия вернулись: Петербург, Тверская, Охотный ряд, Хамовнический район, Якиманка. Чувствуете, как стало светлее на наших улицах? И совсем просветлеет, если мы уберем с них эту коммунистическую нечистоту. Не должна первопрестольная столица носить дьявольские названия. Самое главное, давно пора убрать со святой Красной площади мавзолей с мумией Ленина.
Миром Господу об этом помолимся, о еже отвратитися нам от этих названий, и избавитися от идола и от его мумии, оскверняющей святое место.
Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!
Вы можете помочь развитию этого сайта, внеся пожертвование
