Боль невозможна остра, но воспоминания позволяют снова пережить радость общения c о.Георгием.
Несколько мозаичных зарисовок.
Идет 92-ой год. Вот уже два с половиной года, как я вернулась в Москву из своей двухлетней загранкомандировки, куда уехала после кончины мужа.
Вернувшись в Москву, я ещё некоторое время пожила в своём книжном мире, затем стала читать книги о. Александра Меня, которые старательно подбрасывала мне моя новая соседка по дому. О многом хотелось поговорить, но очень многое ещё далеко от меня.
И тут катехизация… в квартире на нашей лестничной клетке. Пошла, сказав себе, что филолог должен знать Книгу Книг. В конце учебного катехизационного года событие: межконфессиональная встреча на Арбате в Доме актера. Встреча, на которой во мне что-то щёлкнуло. (весна 93-его). Щёлкнуло после слова о. Даниэля-Анжа.
Мне, человеку сдержанному, захотелось вдруг выплеснуть ему свои эмоции, свою радость и благодарность. Но я не говорю по-французски… И тут сидящий впереди меня человек, который иногда оборачивался ко мне по ходу встречи (и я увидела, его тоже, как и меня, переполняли эмоции), почувствовал, что я ищу переводчика, и предложил мне помочь в моем кратком обращении к о. Даниэлю-Анжу. Вы догадались? Это, конечно, был о. Георгий. Тогда дьякон. В перерыве мы пошли вместе обедать, и он, узнав, что я филолог, познакомил меня на улице с некоторыми гостями.
Во второй части вечера мы снова сидели неподалеку, обменивались репликами, помню, что было весело, радостно. Именно с того дня и моя катехизация стала давать всходы (просто тот день считаю началом перехода от культурологического интереса к вере).
На той встрече на Арбате о. Георгия я увидела молодым, очень эмоциональным и на этих эмоциях контактным, полным желания знакомить людей, ещё несколько минут назад незнакомых.
Мне посчастливилось тогда, в первую встречу с о. Георгием (а в храм я тогда ещё не ходила) вместе радоваться. Встреча, как я уже сказала, проходила весной, а где-то в начале лета я решилась прийти в храм. Знала, что приду и приду именно в этот храм, но пока ещё внутри звучало: я? в храм?
И вот в начале лета решилась. Я никогда до этого не исповедовалась, хотя крещена в младенчестве и нередко в детстве ходила с бабушкой на службу, в храм кладбищенский, на Пятницком кладбище… (Да, теперь скажем: том самом, Пятницком. А бабушка моя, замечу в скобках, родом из волжского села Решма. Помните монастырский сайт Решма.ру? Как все выстраивается в жизни! Теперь буду ходить на Пятницкое не только к бабушке, с которой ходила ребенком в этот храм, но и к дорогому о. Георгию. (Могила рядом загадала мне загадку: мы тоже Иноземцевы. Помните рядом с батюшкой могила 1949 года – Иноземцева Евдокия)? Теперь спрашиваю родственников: это кто-то из нашей семьи или нет? Могила моих бабушки и дедушки, Иноземцевых, чуть в стороне, и я успела до нее добежать и в день похорон, и на 40-ой день).
Итак, я пришла в наш храм впервые. Народу, на удивление, было ещё немного, о. Георгий сразу же меня узнал и …о, чудо! (будучи дьяконом и поэтому не исповедуя) проговорил со мной целых полчаса о моей жизни. Фактически это была серьезнейшая подготовка к первой исповеди. Здесь я увидела о. Георгия серьезным, глубоким, внимательным. Теперь-то я понимаю, что такая долгая беседа перед первой исповедью была настоящим подарком. В конце беседы о. Георгий сказал, что в воскресенье я могу прийти на настоящую исповедь к о. Александру. Но… потребовалось ещё 2 месяца. Прежде чем я решилась.
Судьба подарила мне 15 лет не очень-то частого, но такого значимого для меня общения с о. Георгием. Как многие, я любила слушать его яркие проповеди. Помню, что первые полгода его служения в качестве священника (шел второй год моего воцерковления) мне, человеку в общем-то очень светскому, филологу и преподавателю вуза, казалось необходимым после каждой услышанной проповеди подойти к нему после службы и выразить свое отношение к услышанному (коллеги в те годы защищали докторские по «звучащей проповеди», а я, по академической традиции, считала необходимым подойти к батюшке и проанализировать услышанное, выразить свое отношение, как это принято на филологических конференциях). Сейчас стыдно и смешно вспоминать все это. Простите меня, о. Георгий! Слава Богу, где-то через полгода сама служба, молитва захватили меня и я почувствовала неуместность моих частых подходов. (Хочется воскликнуть: да, такими мы приходили в храм в 90-ые годы, некоторые из нас). Позже я стала более сдержанной и все последующие годы старалась не особенно-то утруждать о. Георгия своей персоной: никаких неуместных подходов, только краткая исповедь, ведь та, первая, даже ещё не исповедь, а долгий разговор,-- подарок на всю жизнь. Но впоследствии в конце исповеди иногда мы с батюшкой касались и интересующих нас обоих лингвистических вопросов: что нового в научной жизни, на какой конференции кто из нас побывал.
В о. Георгии всегда чувствовался филолог в самом широком смысле слова, в том, как понимал филологию И.А.Бодуэн де Куртене: филология «является своего рода энциклопедией, в которой найдется место и для истории общих понятий, т.е. истории философии, и для истории литературного творчества и умственного движении, т.е. истории литературы; и для истории общества и политико-социальной борьбы, т.е. так называемой всеобщей истории; и для истории правовой организации, для истории обычного права и законодательства». Все эти аспекты были в поле зрения о. Георгия и иногда мне доводилось слушать суждения по этим вопросам, которые он высказывал в наших беседах.
А проза батюшки, отражающая широту его кругозора, обладающая особой мелодикой языка... В его прозе удивительная ритмика, частые распространители-детерминанты, позволяющие конкретизировать описываемое, передающие авторские интенции. Фигуры повтора придают ритмичность и музыкальность его прозе (будь то биографический текст, отрывки из которого мы читаем в эти дни в Приходской газете, или разговор о христианской поэзии, или Римские заметки).
Вспоминаю, как он любил и неповторимо читал стихи. Помните вечера его поэзии в библиотеке на Врубеля? Его любовь к творчеству Н.Гумилева. Как читал о. Георгий «Шестое чувство»! Мне потом всегда не хватало этого чтения и после исповеди я иногда спрашивала: когда же снова? О. Георгий улыбался, но давал понять, что на роскошь чтения любимых авторов в кругу друзей нет времени. В те годы изменился и формат выступлений о. Георгия. Но на литературные темы все же иногда удавалась поговорить. (Вспоминается шутка о. Георгия об Анне Ахматовой: она была неважной женой, но потрясающей вдовой).
О чувстве языка батюшки ещё будут писать, я уверена. Есть у меня здесь и личные воспоминания. Семь лет назад я заканчивала работу над кандидатской диссертацией, связанной с анализом языка художественных текстов Б.К.Зайцева и И.С.Шмелева, с прозой русского зарубежья в религиозном контексте. Работала уже над авторефератом и билась над сокращением текста до положенного количества страниц, сокращение шло плохо. И тогда о. Георгий пригласил меня в свой кабинет в Библиотеке иностранной литературы. Нужную мне характеристику языка Б.К.Зайцева о. Георгий емко выразил в одном предложении. Меня, помню, это поразило.
Батюшка высоко ценил прозу Б.К.Зайцева, поддерживал меня в моей научной затее. А вот к текстам И.С.Шмелева, с его цветастыми описаниями московских застолий, относился весьма сдержанно. Здесь наши литературные пристрастия не сходились.
Работая вечер в его кабинете (конец 2000 или самое начало 2001 года) я стала свидетелем, вероятно, начала болезни батюшки, проявлявшейся тогда в повышенной нервной реакции: на столе у него лежали два мобильника, от каждого звонка о. Георгий сильно вздрагивал и смущенно сказал мне: «Вот видите, Маргарита, что со мной происходит» Эта реакция на телефонные звонки затем всегда останавливала меня при возникающем желании позвонить. Но не забуду, как провел меня батюшка по залам библиотеки, рассказывая о каждом, как встретил внизу и проводил.
В своих литературных предпочтениях был о. Георгий человеком пристрастным и бескомпрмиссным. Вспоминается такой эпизод, удививший меня и вызвавший мою неловкость. Я стала свидетелем резкой отповеди одному ничего не понявшему тогда «захожанину» из другого прихода. Я выходила уже из кабинета батюшки, где была с одним нашим прихожанином и моим соавтором по делам готовящегося к печати нашего религиоведческого словаря.
При выходе из кабинета мы стали свидетелями такой сцены: незнакомый человек поднимался к кабинету и ещё на лестнице стал спрашивать батюшку об одном из очень почитаемых, талантливых советских писателей и предлагать продавать в киоске его книги. (Признаться, я долго размышляла, включать ли этот эпизод в мою мозаику воспоминаний, но думаю, он добавляет что-то важное к портрету). Так вот, к моему немалому удивлению, (автор-то, на мой взгляд из достойных, но место беседы, выбранное посетителем, безусловно, неуместное) о. Георгий достаточно нервно сказал, что тот писатель (где-то когда-то – я этого не знаю) неблаговидно повел себя и он говорить о нем не хочет. Бурная реакция на имя этого автора несколько удивила меня, я попыталась «утишить» ситуацию, сказав о. Георгию, что этого писателя из многих советских выделял Б.К.Зайцев, ценило русское зарубежье. О.Георгий, чуть успокаиваясь, дал мне понять, что для него это аргумент недостаточный. И добавил уходящему: «Классиков нужно читать». Я вспоминаю этот эпизод, осознавая, что для батюшки не менее, чем художественный талант, была важна гражданская позиция писателя. Здесь человеческая позиция и самого о. Георгия: бескомпромиссность в серьезных вопросах.
Самое глубокое и сокровенное – это, конечно, воспоминание от служб, а также слова поддержки, мягкого наставления и утешения на исповеди. В тот первый разговор в храме, предваривший мою первую исповедь,-- я сказала батюшке, что вот я только прихожу, вливаюсь в жизнь церкви. Поделилась своим мироощущением, сказала, что на душе у меня спокойно, мирно (хотя к тому времени 8 лет вдова, но позади очень счастливый брак, -- и это всегда со мной; с детства окружают любящие родители). Помню, как на слова о мирном состоянии в душе, о.Георгий ответил тогда, что с этим внутренним состоянием надо ещё разбираться. Больше, к сожалению, мы к этому разговору не возвращались.
О.Георгий всегда поощрял стремление побольше работать, в частности, в 90-ые годы, когда многим вузовским преподавателям пришлось искать втрое или даже третье место работы. Он радовался тому, что круг нашего профессионального общения становится шире, радовался, когда молодежь наших вузов приходила в храм. Так, в 90-х много моих студентов пришло к нам в храм,-- они в нем и сейчас, уже 30-летние.
В 90-ые годы я много работала с иностранцами,-- у молодежи Европы было большое стремление изучать русский язык, -- и вот все мои итальянки и испанки стали захаживать в наш храм и всем о. Георгий уделял время, нередко беседовал на их языке, помогал мне сформулировать для студентов-славистов тему дипломной работы по русской культуре.
Яркое личное воспоминание – похороны нашего учителя Андрея Чеславовича Косаржевского, филолога, историка, культуролога. Кто не помнит его лекции в Политехническом по истории Москвы? Накануне мне позвонила студентка МГУ и сообщила, что отпевание будет в храме в Обыденском переулке, но времени она не знает. Я раненько собралась в храм и так получилось, что вошли мы в него одновременно с о. Георгием. Другие священники ещё не прибыли, запаздывал и автобус МГУ. Помню: темнота храма, гроб, вдова. О.Георгий со словами любви и утешения подошел к ней. Затем, обратившись ко мне, рассказал мне немного о храме и затем стал готовиться к церемонии, указав и мне, что нужно делать. Многие писали о том луче света, который вдруг осветил тогда храм. Мы хоронили учителя. (Вспоминала я тот день, стоя теперь у гроба самого батюшки).
Батюшка не раз выражал свое желание, чтобы, мы, прихожане (кстати слова этого он не любил: «пришли-ушли») повидали мир, путешествовали. Мне советовал непременно посетить Италию, зная, какое место она занимала в жизни Бориса Константиновича Зайцева, да и в жизни самого о. Георгия,-- добавлю я.
Обладая незаурядной памятью и зная нас всех по именам, что отмечали уже многие, о. Георгий однажды сказал мне удивившую меня фразу: только не давайте мне рукописи, мне нельзя оставлять бумаги. Фраза, оставшаяся для меня загадкой. Что имел в виду батюшка? Может быть, свою загруженность и рассеянность? Это знают, видимо, люди, более тесно соприкасавшиеся с ним.
Из советов на исповеди часто вспоминаю один: берите по силам. Это о моих терзаниях, что не всем нуждающимся в моем участии удается помогать. Сам батюшка брал сверх сил и щедро дарил нам себя.
Что личного было сказано и останется всегда со мной? Совет мужественно и достойно нести свое вдовство. И тут в пример мне ставил свою маму Ольгу Николаевну. Удивлял меня тем, что помнит, с какого возраста я вдова (а мне казалось, что и говорилось-то это батюшке давно и вскользь, но помнил).
Печалился, что, по его мнению, уменьшился приток молодежи вообще в церковь по сравнению с годами 90-ыми. В памяти навсегда останутся беседы батюшки с молодежью в светлице храма о христианстве (на столе чай, кисти винограда).
Вспоминается сказанная мне реплика о. Георгия о работе в одном из лингвистических вузов: « В годы перестройки они хотели видеть во мне что-то вроде парторга в новых условиях». Такая функция священника в вузе была батюшкой решительно отвергнута.
Помню, как иногда по какому-то вопросу он просто и без пафоса мог сказать «не знаю». Редкое качество.
Его человеческая поддержка словом, иногда в моем случае, очень не часто,-- прикосновением его потрясающих рук, ни с чем не сравнимы. Эти встречи и разговоры с батюшкой, выстроенные без особого порядка, -- просто зарисовки памяти. То, что пришло в эти скорбные дни.
Мы должны ещё осмыслить его жизнь, его урок.
Рука написала: урок. И сразу за этим пришли строки старшей соученицы о.Георгия, тоже филолога-классика Любы Якушевой («Урок первый»):
Что тебе в этом взлетании ввысь?
Душу нагую возьми за основу
и доброй рукой облеки ее в слово,
в котором спрессованы чувство и мысль.
Наши первые воспоминания – это попытки осмыслить «урок первый»
Маргарита Берсенева (Иноземцева)
к.п.н., доцент МГПИ, преподаватель курса «Язык и религия»
Прислано для публикации здесь - В.Р.
при копировании ссылка на didahe.ru - обязательна
