Священник Георгий Чистяков
Nell’ombra di Roma

Римские заметки

Fidem rectumque,

или «верность справедливости»

Мозаика в церкви Сан Клементе. Фото Lawrence ор

Тема большого, в нравственном смысле этого слова, закона, что чем-то принципиально отличается от тех законов, которыми руководствуются люди в обыденной жизни или судьи, когда наказывают преступников, и так далее, – эта тема большого закона присуща не только Священному Писанию, но античной культуре.

На рубеже VII–VIII вв. до н. э. греческий поэт Гесиод, цитатой из которого Осип Мандельштам взял слова «на каменных отрогах Пиэрии водили музы первый хоровод») рассказывает в своей поэме «Труды и дни» о том, как началось становление человечества. Так рождается первая в истории европейской цивилизации историософская схема.

«Создали, прежде всего, – говорит Гесиод, – поколенья людей золотое вечно живущие боги». Жили люди со спокойной и ясной душой, «недостаток был им ни в чем не известен, большой урожай и обильный давали сами собой хлебодарные земли».

Если сравнивать это место из Гесиода с первыми главами Книги Бытия, то можно легко понять, что так живет в саду Эдемском Адам. Ибо Бог дал ему «всякую траву, сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево», и только после изгнания из рая он был обречен возделывать землю, из которой взят и в поте лица есть хлеб свой. Таким образом, представления о временах, когда урожай «давали сами собой хлебодарные земли», присуще как библейскому рассказу об Эдеме, так и представлениям древних греков о Золотом веке, что сохранены Гесиодом.

Золотой век в этой схеме сменяется серебряным, затем медным и так далее. Люди перестают почитать богов и начинают любить грозное дело Ареса, то есть войну друг с другом, и наконец наступает железный век, когда между братьями исчезает любовь, когда дети отказываются почитать родителей, а правду заменяет собою кулак. Так на смену древней pietas, то есть древнему благочестию, приходит право силы, право, при господстве которого человек озверевает.

Еще несколько строк из Гесиода.

 

И не возбудит ни в ком уваженья
ни клятвохранитель,
Ни справедливый, ни добрый,
скорей наглецу и злодею
Станет почет воздаваться.
Где сила, там будет и правда.

Стыд пропадет,
человеку хорошему люди худые
Лживыми станут вредить показаньями,
ложно кляняся,
Следом за каждым из смертных
пойдёт неотвязная зависть.

 

Нельзя не заметить, что и эта картина во многом напоминает ту, что дается в Священном Писании: «И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, что все мысли и помышления и были во зло во всякое время» (Быт: 6,5). Предел умножению греха кладет закон. Так появляется Десятисловие, или Декалог, формулировки которого заставляют вспомнить о том, что ужасает и Гесиода. Это и ложная клятва, которой человек один вредит другому – девятая заповедь, это и зависть – десятая заповедь. Тот маленький фрагмент из Гесиода, который был процитирован выше, говорит именно об этих двух последних заповедях Декалога.

Если же разобрать античный материал по-настоящему серьёзно, то здесь могут быть найдены аналоги и другим заповедям. Разумеется, за исключением первых, то есть тех, которые напрямую связаны с Откровением и той правдой, которую возвещает человеку не Неведомый, если использовать термин апостола Павла, но именно Открывшийся Бог, Бог, который вывел тебя из земли Египетской.

В отличие от моральных постулатов, формулируемых античными авторами и восточными мудрецами, заповеди Моисея отличает не абстрактный морализм, а конкретная обращенность напрямую к тому, кто слушает или читает этот текст в данный момент. Хотя по содержанию аналоги практически всех заповедей можно с легкостью найти в греческих текстах VII–VI веков до н.э., в эпосе или лирических поэмах, в крайнем случае у Эсхила или Софокла.

Другой античный поэт, живший на семь веков позже Гесиода, – Овидий, современник Августа и, таким образом, начала новой эры, поэт – современник Иисуса возвращается к образу сменяющих друг друга веков: золотой сменяется серебряным, серебряный – медным, медный – железным. Золотой век, по Овидию, отличает то, что люди тогда sponte sua sine lege fidem rectumque colebant, то есть сами собой, спонтанно, без какой-то идеи, без какого-то внешнего принуждения и т.д., без закона, sine lege; то есть практиковали (именно не соблюдали, не хранили, а активно практиковали), как бы внедряя их в жизнь, верность справедливости, подобно тому как colit, то есть обрабатывает свое поле земледелец.

Верность той справедливости, которая здесь в латинском тексте Овидия названа словом rectum, по гречески это, разумеется, будет «дике», справедливость. Отсюда греческая богиня Дике, но отсюда же и евангельское слово «дикеосини» – справедливость, например, в словах Нагорной проповеди «блаженны изгнанные правды ради» (Мф. 5:10), то есть из-за их справедливости.

Итак, с точки зрения Публия Овидия Назона, древний человек, не зная закона, сам по себе, жил по правде, верность этой правде воплощая в практических делах. Именно об этом говорит апостол Павел, когда пишет о том, что не слушатели закона праведны пред Богом, но исполнители закона оправданы будут. «Ибо когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, – говорит дальше апостол Павел, – то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их» (Рим 2:14–15). Вообще, у апостола Павла можно найти немало точных цитат из греческих авторов. Что касается латинских авторов, здесь всё обстоит сложнее, поскольку ни сам апостол Павел, ни его сотрудники не знали латыни. Поэтому утверждать, что он цитирует здесь или использует Овидия, довольно сложно. Скорее оба они, и апостол Павел, и римский поэт, берут эту формулу из какого-то общего греческого источника, который нам просто неизвестен, поскольку до нас не дошёл.

Итак, древние люди sponte sua sine lege, то есть не зная закона, воплощали в жизни fides – верность или веру, по-латыни это одно слово. Там, где нет закона, там fides абсолютно необходима, но природа её такова, что без особой поддержки свыше, поддержки, которую мы называем словом «благодать», она уязвима и хрупка. И именно поэтому (в силу её хрупкости) золотой век в конце концов сменяется железным.

Еще одна цитата из «Метаморфоз» Овидия.

 

«С вредным железом тогда железа вреднейшее злато
вышло на свет и война, что и златом крушит, и железом,
в окровавленной руке сотрясая со звоном оружье.
Люди живут грабежом; в хозяине гость не уверен,
в зяте – тесть; редка приязнь между братьями стала.
Муж жену погубить готов, она же – супруга.
Пало, повержено в прах благочестье».

 

Коль скоро pietas – благочестье – iacet, то есть лежит поверженным, как воин на поле боя, то fides – верность или вера – теперь уже не является той путеводной звездой, что поведет человека по жизни. Теперь человеку требуется закон, который будет останавливать его своим «нельзя» в тех случаях, когда тот будет его переступать. «Нельзя», «недопустимо», «грешно», «запрещается», «не позволено» и т.д. – вот те многочисленные формулы, которые в древних законодательствах у разных народов, в том числе и у греков, вводят те или иные положения.

В отличие от них Десятисловие, или Десять заповедей Моисея, в содержательном плане предваренное и повторенное десятки, если не сотни раз, в плане формы резко выпадает из всех этих текстов – вавилонских, греческих, ассирийских, римских и т.д. Выпадает своей обращенностью к человеку, к тому, с кем сам Бог говорит на «ты». Иначе говоря, Десятисловие отличается от любого другого древнего законодательства своим императивом, своей обращенностью к человеку.

В Афинах, на Акрополе, долгое время, веками, хранились так называемые кирбы. В III веке до нашей эры их видел писатель Полемон из Илиона. Перевод текстов этого писателя был нами сделан в конце семидесятых годов (тогда же он был опубликован в журнале «Вестник древней истории»). Кирбы представляли собой деревянные пирамидки, на которых были написаны законы Солона, и чисто внешне напоминали ветхозаветные скрижали. Напоминали они скрижали и по содержанию, потому что в этих законах были сформулированы какие-то главные постулаты, сообразно которым должен жить человек. Они всегда сохранялись на Акрополе как большая святыня для всякого афинянина как минимум в течение четырех веков. В них, если сравнивать кирбы с законами Солона со скрижалями Завета, не было только одного – обращенности к человеку, в которую уже заложен элемент диалога, диалога между Богом и человеком, и наоборот – человеком и Богом, тех отношений, которые строятся по принципу Я – Ты, Ты – Я, о чем так много говорили в течение ХХ века такие богословы, как Мартин Бубер, Габриэль Марсель, о. Сергий Булгаков и С.Л.Франк, того диалога, что является непременным условием того, чтобы благодать Божия начала действовать в нас.

Старший современник Овидия Вергилий тоже знает о теории Золотого века и исповедует теорию Золотого века, или Сатурнова царства, но только, в отличие от большинства античных мыслителей, Вергилий считает, что Золотой век ещё вернется, причем очень скоро, на грешную землю. В четвертой из десяти своих эклог и пастушеских поэм Вергилий восклицает:

 

«Сами домой понесут молоком отягченное вымя
Козы, и грозные львы стадам уже страшны не будут. […]
Сгинет навеки змея, и трава с предательским ядом
Сгинет […]».

 

Внимательный читатель, наверное, сразу же вспомнит Исайю:

«и будут пастись овцы по своей воле» (Ис 5:17);

«Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому. И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи» (Ис 1:6–8).

У Исаии присутствуют те же самые образы, что всплывут в четвертой эклоге Вергилия. О том, как наступит эта reversio, или возвращение Золотого века, говорит еще один римский поэт – Альбий Тибулл. Тибулл говорит: «Мир уступил и блестят с мотыгой плуг, а доспехи мрачные тихих бойцов в тёмном ржавеют углу». Итак, мотыга и плуг заменяют печальные мечи сурового воина. Так пишет поэт, воспевая эпоху, когда в Риме закончились гражданские войны, но если мы всмотримся в эти строки, то, конечно, узнаем того же Исаию и слова о том, как «перекуют мечи свои на орала и копья свои на серпы»: там действительно поминаются и «орала «и «серпы» у Тибулла (bidens vomerque), он говорит, что bi-dens, то есть плуг с двумя зубцами, и vomer, то есть серп, блестят (nitent), а оружие ржавеет.

Но, мало того, этот же образ можно найти и у Вергилия, правда в другом контексте. Он, наоборот, говорит о том, как вспыхивают кругом войны после убийства Юлия Цезаря по всей империи. «Нет уже плугу, – говорит Вергилий, – должной чести, поля засыхают с уходом хозяина, серп кривой на меч прямой перекован».

Если у Исаии перековываются мечи на орала, здесь наоборот – серп перековывается на меч. Понятно, что один образ настолько близок к другому, что это уже никак не может быть простым совпадением. Далее оказывается, что поэт уверен, что скоро наступит время, когда «сомкнутым плугом своим борозду прорезающий пахарь дротики в поле найдет, изъязвленные ржою шершавой, тяжкой мотыгой своей наткнется на шлемы пустые». Это означает, что опять наступит время, когда место воина займет пахарь. Тот же образ из того же места – из пророчества Исаии. Поэтому закономерно возникает вопрос, а читали ли Вергилий с Тибуллом Исаию или нет? Нет, не читали. Более того, они ничего не знали о Библии, а иудеев считали простодушным восточным народом, находящимся в плену каких-то нелепых суеверий.

Credat iudeus Apella («пусть в это верит иудей Апелла»), – восклицает Гораций, имея в виду, что только иудеи могут поверить во всякую чепуху, в которую римляне давно уже не верят. Это говорит не простой римлянин, но Гораций, который, скорее всего, сам был ближневосточного, если не иудейского, происхождения.

Однако и Вергилий и другие его римские современники прекрасно знали александрийскую поэзию на греческом языке, стихи и ученые дидактические поэмы, созданные в III, II и I веках до н.э. Стихи, написанные в эллинистической Александрии, в Египте, в устье Нила, в том самом городе, где появился на свет перевод семидесяти, «Септуагинта», греческий Ветхий Завет. А эти поэты, жившие в Александрии, использовали в своих стихах Исаию. Вергилий же и его современники просто брали материал у них, то есть прикасались к библейским текстам через посредство этих авторов, которых мы в большинстве знаем только по именам, потому что Александрийская библиотека сгорела и их сочинения погибли.

Из Исаии, прочитанного посредством его александрийских читателей, античный мир узнает о том, что Золотой век, то есть время, когда человек будет в состоянии практиковать верность правде (fidem rectumque) само собой, без закона, может возвратиться на землю. Но при каком условии будет это возможно? Для античного мира этот вопрос остается как бы за кадром, античный мир на этот вопрос не отвечает, хотя Вергилий почти цитирует стих Исаии «Се Дева во чреве приимет и родит сына» (Ис7:14), потому что он говорит Iam redit et Virgo – «вот уже Дева грядёт». Именно так перевел это место Владимир Соловьев, как бы подчеркивая то, как видели это место средневековые читатели и комментаторы.

Не случайно поэтому изображение Вергилия можно найти среди фресок (справа) на одной из стен Благовещенского собора Московского Кремля среди святых. Также и Данте в «Божественной комедии» именно его делает своим проводником во время странствия по аду именно из-за этого текста. Однако на самом деле Вергилий говорит не «грядет Дева», но «возвращается Дева». И имеется в виду, конечно, не Дева библейского пророчества, о которой «радуется всякая тварь, ангельский собор и человеческий род»; но Астрея, то есть античная богиня справедливости, воплощенная справедливость древнего мифа – справедливость, о которой Овидий говорит в «Метаморфозах», описывая наступление железного века: «И дева Астрея, последняя из небожителей, покинула загрязненные убийством земли».

Таким образом, для античного мыслителя – и для Овидия, и для Вергилия, и для многих других писателей, поэтов, философов и т.д. – речь идет не о наступлении чего-то нового, но о возвращении старого, о возвращении того прекрасного и незамутненного грехом и пороком прошлого, с чего начиналась некогда человеческая история. Итак, человек, переживая минуты озарения, просветления, надеется на восстановление древней справедливости и того особого и безгрешного миропорядка, память или представление о котором каким-то образом сохранились практически у всех народов.

Однако в реальности всё происходит по- другому. «Не видел того глаз, – говорит Исаия, повторяет апостол Павел (Ис 32; 1 Кор 2:9), – не слышало ухо и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его». Осуществляется не восстановление старого, но в жизнь входит новое, в мир приходит Христос. «Ныне, – говорит апостол Павел, – независимо от закона (это греческое выражение абсолютно равно sine lege – «без закона» Овидия) явилась, (причем не вернулась, как было бы у Вергилия, но именно явилась) впервые правда Божия» (Рим 3:21), но только не «дике», не богиня справедливости Дике, или Астрея, древнего мифа, но «дикеосини Феу», правда Божия, о которой, как говорится у апостола Павла, «свидетельствуют закон и пророки» (если дословно – «которая ранее засвидетельствована была законом и пророками»). «Правда Божия, – повторяет это выражение Павел во второй раз, – через веру в Иисуса Христа во всех и на всех верующих, ибо нет различия» (Рим 3:22). Так в мире начинает действовать благодать.

В чем различие между «дике» и «дикеосини»? «Дике» – это справедливость, выраженная в решении суда, а «дикеосини» – это та же справедливость, но воплощенная в жизни человека. «Дике», справедливость, о которой говорят античные поэты, – это та справедливость, что выражена в мудром, правильном решении суда и существует как бы вне человека и независимо от него на пергаменте, на папирусе, высеченной на каменной стеле и так далее, но как бы помимо человеческой личности. «Дикеосини» – это та же самая справедливость, но только воплотившаяся в реальной жизни живого и конкретного человека. Там – норма, здесь – реальность, воплощенная в конкретной жизни, сначала Сына Человеческого, затем тех, кто по Его слову идёт вслед за Ним. Именно в этом, возможно, заключается сила и главная особенность христианства – его жизненности и воплощенности в конкретном опыте, в конкретном пути живого человека. В отличие от той нормативности, которую предлагают практически все без исключения учения, которые накопились у человечества за тысячи лет его истории.

Иисус входит в мир как воплощенная Тора, воплощённый Закон, как Завет, сконцентрированный в личности Сына Человеческого; поэтому выполнение закона заменяется следованием за Христом и жизнью в благодати Божией. Если использовать термин апостола Павла в I Послании к Коринфянам – «подражанием Христу». Живой диалог с Воскресшим заменяет собой необходимость знать Тарияг, то есть каждое из 613 положений Закона. Дух диалога, что так неожиданно и так выпукло был некогда провозглашен в Десятисловии введением в него прямого обращения Бога к человеку: «Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской» (Исх 20:2), дух диалога, так потрясающе выраженный в слове «тебя» в первой заповеди, торжествует окончательно. Так наступает Царство благодати.

При этом, однако, закон конечно же не отменяется: об этом прямо говорит Нагорная проповедь; не отменяется, но как бы уходит в тень и приобретает новое назначение. Он начинает играть роль своего рода ориентира или дорожного знака, который предупреждает об опасности, когда красный свет запрещает нам переходить через улицу. Это делается не для того, чтобы торжествовала норма, и не потому, что это грешно, бесчестно или нечестиво – переходить улицу на красный свет. Хотя иногда милиционеру кажется, что, именно чтобы торжествовала норма, установлено правило не двигаться, пока горит красный свет.

Нет, светофор загорается, прежде всего, по той причине, что перебегать улицу, когда движется по ней поток машин, опасно для человека, для жизни его, для окружающих, для водителей на дороге и т.д. Когда написано: «Осторожно, гололед», – то эта надпись ничего не запрещает, но тоже указывает на опасность. Так закон в том мире, где царствует благодать, – закон, который уже не царствует, – указывает, однако, на те опасности, которые повсюду подстерегают нас. Ясно, что соблюдение правил уличного движения ни при каких обстоятельствах не может стать смыслом жизни, но когда вы начинаете их нарушать, то последствия бывают зачастую и непредсказуемыми, и ужасными.

Так же обстоит дело с законом в царстве благодати: он существует, но только как знак предупреждения на дороге. Тогда как жизнь христианина строится уже на основе личных, уникальных и удивительных, отношений, которые устанавливаются у каждого и каждой со Христом, о чем так глубоко говорит в своих проповедях митрополит Сурожский Антоний.

 

к оглавлению
к списку трудов о. Георгия
также см. здесь

 

при копировании ссылка на  didahe.ru  - обязательна