didahe.ru

Священник Георгий Чистяков

Вспоминая Бродского

Уже, наверное, прошло пятнадцать лет с тех пор, как написал Иосиф Бродский:

бабочки, мальвы, благоуханье сена,

река вроде Оредежи или Сейма,

расположившиеся подле семьи

дачников, розовые наяды,

их рискованные наряды,

плеск; пронзительные рулады

 

соек тревожат прибрежный тальник,

скрывающий белизну опальных

мест у скидывающих купальник

в зарослях; запах хвои, обрывы

цвета охры; жара, наплывы

облаков; и цвета мелкой рыбы

 

волны. О, водоёмы лета! Чаще

всего блестящие где-то в чаще

пруды или озёра — части

воды, окружённые сушей; шелест

осоки и камышей, замшелость

коряги, нежная ряска, прелесть

 

жёлтых кувшинок, бесстрашность лилий,

водоросли — или рай для линий —

шастающий, как Христос, по синей

глади жук-плавунец. И порою окунь

всплеснёт, дабы окинуть оком

мир. Так высовываются из окон

 

и немедленно прячутся, чтоб не выпасть.

Лето! пора рубах на выпуск,

разговоров про ядовитость

грибов, о поганках, о белых пятнах

мухоморов, полемики об опятах

и сморчках; тишины объятых 

сонным покоем лесных лужаек…

 

Отец Георгий.

 

Вот читаю я эти стихи, написанные человеком, вчера умершим на другом краю Земли, в Нью-Йорке, и чувствую и его, Иосифа Бродского, как будто он здесь рядом со мною, в этой самой комнате, и не только его, но вспоминаю моего покойного дядюшку, Сергея Ефимовича Пудкевича — старого питерского художника, у которого на даче, как раз на берегу Оредежи, лет двадцать тому назад я пережил именно то, что описывает в этих стихах Иосиф Бродский.

Да, как минимум двадцать лет прошло с тех пор, когда студентом я был у него, у дяди Серёжи, на даче. И вспоминается он, давно умерший, и его жена, Наталья Философовна. И её отец, которого я никогда не видел, — человек с удивительным именем Философ, пешком дошедший до Иерусалима в прежние времена. И его зять Борис, тоже уже давно умерший…

Наверное, ещё только пять часов утра, не больше. Борис заглядывает в комнату, где я сплю, в берете, натянутом глубоко на голову: он уходит за грибами. Потом проходит час или полтора, и ко мне заглядывает дядя Серёжа, уже одетый, в пиджаке и галстуке, и в плаще-пальто. Он никогда не выходил из дому без плаща. Redingote grise, как у Наполеона, «серый редингот» — так называл я это пальто. Он заглядывает в комнату. Уже, наверное, семь или начало восьмого. Я встаю, быстро умываюсь, и мы идём с ним километров за пять или шесть в церковь, к воскресной обедне.

Прошло двадцать лет… Я помню каждый тропарь, я помню все те имена, которые я написал в записочке о упокоении и в записке о здравии — имена людей, которых я видел и которых не видел: его младшего брата Бориса, который умер в Париже (я его никогда не видел), там он, в прошлом офицер царских времен, был шофёром такси; и его сестры Ксении, которая умерла в Питере в блокаду, — у меня осталась от неё одна книга, Лютерова Библия по-немецки (она и сейчас у меня); и его родителей; и многих-многих других. Это все было так давно, но вот сейчас, когда я прочитал эту элегию Бродского, всё это встало в моей памяти, как будто было вчера.

А потом, после обедни, мы выпили чаю и пошли на этюды. Ему уже было в то время много лет, за восемьдесят, но он продолжал работать. Удивительный труженик, великий труженик. Пейзажи и этюды, картинки, акварели с московскими храмами. Все храмы Москвы нарисовал мой старый питерский дядюшка во время своих поездок в Москву. А там, в окрестностях Сиверской, на берегах Оредежи, он рисовал этюды. И я вместе с ним. Потом, в одну из последних наших встреч, незадолго до смерти, он мне сказал: «А ведь у тебя были способности к рисованию!» Помолчал и добавил: «Маленькие…»

Рисунок Георгия Чистякова

 

Честный старый питерский художник! Он мне не льстил. Вспомнив, что у меня были способности, он тут же добавил: «Маленькие…»

Вот так прошёл этот воскресный день. Вечером я сел в переполненную электричку (там они ходили ужасно редко и поэтому по вечерам воскресным были переполнены) и уехал в город. На другой день встретился со своим учителем (его тоже уже давно нет) Аристидом Ивановичем Доватуром. Теперь каждый может прочитать тёплую характеристику Аристида Ивановича, которую дал ему Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГе», а тогда мы ещё не читали «Архипелага», но весь Петербургский университет очень любил этого странного бездомного опального профессора Аристида Ивановича Доватура.

А потом я встречусь с Марьей Ефимовной Сергеенко — человеком удивительной судьбы и потрясающе чистой веры. И на другой день она сядет в поезд и уедет в Пюхтицкий монастырь, куда к матушке Силуане ездила каждое лето. А потом я пойду на Смоленское кладбище к блаженной Ксении, тогда ещё не прославленной. И всё это я вспоминаю, как будто это было не пятнадцать лет назад, а вчера, в крайнем случае, позавчера, а может быть, даже сегодня утром: так ярко встаёт всё это в моей памяти.

И всё это Бродский, всё это тот поэт, который вчера умер на другом конце земли в Нью-Йорке. Как-то пока ещё не укладывается в сознании, что последний, на сегодняшний день последний великий русский поэт умер. Он говорил в одном из первых своих стихотворений: «На Васильевский остров я приду умирать…» Нет, он не пришёл на Васильевский остров, а с другой стороны, он не может никуда уйти из этой страны, из его страны, страны, которой он подарил такие удивительные стихи. И он не может никуда уйти из Божьей памяти, потому что он своими стихами восстанавливает — как восстанавливает всякий художник, потому что всякий художник от Бога — вот эту порванную связь между всеми нами.

Мы живём в мире порванных связей, а Господь эти связи восстанавливает. И во время Божественной литургии мы обращаемся к Нему с просьбой:

Восстанови, Господи, связи между нами.

Верни, Господи, миру его единство.

Верни, Господи, Церкви её единство.

Верни, Господи, нас друг другу.

Нас, так часто друг о друге забывающих.

Нас, так часто друг друга выкидывающих из своей памяти…

Господи, Ты нас не забываешь ни на мгновенье,

но верни нам это чудо — чудо Твоей памяти.

Потому что для Тебя нет ни мёртвых, ни забытых.

У Тебя все живы.

И когда мы в Тебе и Ты в нас, и когда мы с Тобой —

то мы живы все…

Это чудо восстановления разорванного на куски мира, разбитой на осколки, как может быть ваза хрустальная или стеклянная разбита, Церкви — это чудо совершается всякий раз во время пения Херувимской песни и Великого входа за Божественной литургией:

Да помянет Господь во Царствии Своем всех нас —

забытых, умерших, выкинутых из жизни…

У Господа таких нет. У Господа все — родные, уникальные, необходимые и любимые. Каждая литургия — это чудо, и мы не свидетели, мы участники этого чуда — чуда восстановления всемирного единства — чуда восстановления Церкви, которая вырастает из развалин, подобно тому, как вырастают сегодня из развалин наши храмы…

 

 

 

Из «Путевого блокнота» священника Георгия Чистякова. Запись беседы на радио «София» 29 января 1996 года.