Ив Аман "Отец Александр Мень. Христов свидетель в наше время"
В феврале 1956 года состоялся XX съезд коммунистической партии, во время которого Хрущев, при закрытых дверях, прочитал свой знаменитый доклад о преступлениях Сталина. В течение нескольких недель содержание документа мало помалу распространилось среди населения. Весь мир, казалось, перевернулся. Тот, кого народ три года назад оплакивал как самого великого гения всех времен и народов, человек, который был обожествлен как ни один римский император, более, чем какой бы то ни было фараон или восточный деспот, человек, которого многие дети — он был объявлен их лучшим другом — поистине почитали бессмертным, был, как оказалось, просто негодяем.
Миллионы мужчин и женщин были освобождены из ГУЛАГа. Среди них был А.Солженицын, тогда совершенно неизвестный — он после нескольких дет лагеря был приговорен к пожизненной ссылке в Казахстане. Под руководством нового Генерального прокурора СССР Руденко судебная власть была реорганизована. Цензура разжала свои объятия. Были восстановлены контакты с внешним миром. Этот период вошел в историю под названием оттепели; паковый дед лопнул, начал двигаться, но ещё не растаял.
Положив конец культу личности Сталина и массовому террору, Хрущев, однако, отнюдь не собирался уничтожать советскую систему. Напротив, он стремился её реставрировать во всей идеологической мощи, говоря о возврате к «ленинским нормам». Не случайно поэтому через несколько месяцев после XX съезда венгерское восстание против коммунистического режима было потоплено в крови советскими танками, в 1958 году партия призвала к порядку интеллигенцию, открыв оскорбительную кампанию против Б.Пастернака, лауреата Нобелевской премии, за то, что он посмел разрешить публикацию за границей своего романа, герой которого высказывал критическое отношение к революции. И тем не менее, относительная свобода слова, осознание ужаса сталинизма, возвращение бывших заключенных вызвали известное брожение в обществе. По всей стране начались обсуждения и споры. В Москве, на площади Маяковского собиралась молодежь, читали стихи, и это приняло политический оборот. Тайно начали циркулировать журналы, напечатанные на машинке — так появилось то, что впоследствии будет названо самиздатом. В столице начало складываться нечто похожее на общественное мнение.
Моральная атмосфера страны начала изменяться. Название произведений, нашумевших в ту эпоху, даже если их литературные качества и были слабыми, знаменательны: они говорят об «искренности», намекают на отказ личности от того, чтобы ею продолжали пользоваться как «рычагом», утверждают, что человек жив не «хлебом единым».
Тогда же начался возврат к ценностям, которые с яростью уничтожали после революции. Надежда Мандельштам, вдова замечательного русского поэта Осипа Мандельштама, погибшего в ГУЛАГе, воссоздает это в своих мемуарах, где блестяще анализирует эволюцию менталитета в России на протяжении этого века. Сменились поколения. Новые были не так запуганы. Невозможно было убедить их в том, что их отцы поступали правильно, они больше не верили, что все дозволено (72). Один из героев Солженицина вспоминает жуткие стихи, которые дети учили в школе:
«Мы достаточно долго любили,
и хотим, наконец, ненавидеть!»
«А надо бы совсем наоборот. К чертовой матери с вашей ненавистью, мы наконец хотим любить! — вот какой должен быть социализм (73)». Эта переоценка ценностей только начиналась.
Теперь уже больше не говорили, что нельзя сделать яичницу, не разбив яиц, но ещё верили в возможность поджарить коммунистическую яичницу, иначе говоря, построить коммунистическое общество. Молодежь на площади Маяковского думала, что для этого достаточно избавиться от последствий сталинщины и вернуться к «чистоте» Ленина и его сподвижников. Герой Солженицына бесспорно шел дальше, говоря о «нравственном коммунизме». Так или иначе, мечтали о «коммунизме с человеческим лицом», о котором потом возвестят лидеры Пражской весны в 1968 году.
Верующие тоже почувствовали результаты десталинизации, — начали возвращаться многие священнослужители, однако, они были так измучены перенесенными испытаниями, что пользоваться обретенной свободой им оставалось недолго. Отец Иеракс обосновался в маленьком домике во Владимире и умер в 1959 году. У отца Петра Шипкова хватило сил вновь взять приход и даже довести до конца реставрацию своего храма, но умер он в том же 1959 году. Владыка Афанасий умер на несколько лет позже, в 1962 году. Но до самой смерти гражданские власти не разрешали ему служить в местной церкви (74).
В
отличие от остального общества Церковь оттепелью пользовалась недолго.
В 1958 году коммунистическая партия решила начать большую антирелигиозную
кампанию. Хрущев объявил, что построение коммунистического общества будет
почти закончено дет через двадцать. «Совершенно очевидно, что до этого
религия должна исчезнуть». Лавина антирелигиозной пропаганды обрушилась
на страну.
Сотрудники «Журнала Московской Патриархии» постоянно наблюдали за прессой, и журналу регулярно сообщали обо всех статьях, где были намеки на религию: работники этой службы взмолились, т.к. каждый день выходило столько статей, где изобличали религию, что физически невозможно было их собрать. Впервые после войны начал издаваться новый антирелигиозный журнал под названием «Наука и религия». Антирелигиозные брошюры и книги выходили миллионными тиражами. Одна из первых была обязана своим появлением бывшему преподавателю семинарии и называлась «Почему я перестал верить в Бога». Под таким давлением несколько священников отступили от веры и пресса, разумеется, всякий раз устраивала большой шум.
Больше половины церквей было закрыто. Местные ответственные работники, как правило, делали это грубо, ломая все, что находилось внутри храма. Иной раз в течение одного дня закрывали до ста пятидесяти церквей (75). Священники, лишившись своих приходов, с семьями и без всяких средств к существованию, нередко бывали вынуждены идти по миру. Было значительно уменьшено число монастырей. Из ста существовавших после войны осталось лишь шестнадцать. Пять семинарий были ликвидированы. Продолжали свое существование только три семинарии в Москве, Ленинграде и Одессе и две духовных академии в Москве и Ленинграде.
Возобновились аресты, было организовано несколько процессов над духовными лицами, но в целом власти предпочитали теперь действовать либо административными методами, ссылаясь на мотивы безопасности, планы города, санитарные условия и т.д., либо оказывая давление на Патриархию и духовенство. Вмешивались во все, прежде всего, в перемещение епископов (76).
Упоминание об этих действиях, плохо завуалированных, можно найти в конфиденциальном докладе, написанном несколько лет спустя и ставшем известным благодаря утечке. Речь здесь идет о монастырях, но подобным же образом поступали и с церквами: «Руководствуясь указаниями директивных органов, за последние годы на местах проведена значительная работа по сокращению сети монастырей. В этих же целях использовано и возросшее влияние Совета по делам Русской Православной Церкви на патриархию и епископат. Руками церковников было закрыто несколько десятков монастырей. В 1963 году под благовидным предлогом (оползни в пещерах, необходимость исследования грунта и реставрации) была закрыта Киево-Печерская лавра, привлекавшая до 500 тысяч паломников (77)».
Патриарх был старым, в 1957 году ему исполнилось восемьдесят, секретарь оберегал его от всех внешних контактов. Однако митрополит Николай, занимавший в Церкви второе после Патриарха место, все же пытался реагировать на происходящее (78). После 1945 года именно он был инициатором политики компромиссов между Церковью и государством, надеясь, что оно отплатит взаимностью, он изо всех сил старался выгородить СССР перед лицом мира, поэтому его даже порою называли «вторым министром иностранных дел»; митрополиту удалось воздействовать на патриотические чувства русских эмигрантов, побуждая их возвращаться в Советский Союз, и т.п.
Поэтому новое антирелигиозное наступление означало провал его усилий. Ему удалось убедить Патриарха воспользоваться Конгрессом в защиту мира, на который тот был приглашен, и открыто сказать о новых нападках на Церковь со стороны властей. Но власти не дремали и сумели оказать давление на Патриарха. В результате он отстранил от дел владыку Николая. Несколько месяцев спустя тот, всеми покинутый, скончался (79).
Советское правительство решило вернуться к проведению в жизнь постановления 1929 года о религиозных объединениях. Вспомнили, что решение, принятое Собором в 1945 году, касающееся организации приходов, противоречит Постановлению. Совет по делам Русской Православной Церкви потребовал, чтобы Церковь согласовала свой Устав с гражданским законодательством. В результате, когда Патриарх пригласил епископов 18 июля 1961 года на праздник преп. Сергия в Загорск, после богослужения, их, не введя предварительно в курс дела, собрали и заставили тут же срочно одобрить изменения, о которых шла речь: отныне руководство приходами вновь отдавалось под начало органа, состоящего из трех светских лиц, а священникам предлагалось заниматься исключительно богослужением. Таким образом они были низведены до положения наемных работников для совершения служб в храме. Власти теперь могли — и это было главной их победой — назначать в эти приходские органы своих людей, а те как бы самостоятельно принимали решение о закрытии той или иной церкви. Архиерейский Собор 1961 г. был проведен с нарушением всех правил Церкви, а текст нового Устава противоречил ее традициям. Из епископов лишь один предпринял какие-то попытки аннулировать это решение. Речь идет о владыке Гермогене (80). Человек выдающийся и решительный, из числа тех, кого обычно называют, «князьями Церкви». В Московской духовной академии ещё до революции он учился у отца П. Флоренского. Рукоположен был Патриархом Тихоном, и затем стал наместником Киево-Печерской Лавры, потом был отправлен в ГУЛАГ на десять лет. В 1956 году хиротонисан в епископы и назначен в Ташкент, где проявил предельную твердость и не позволил закрыть в своей епархии ни единого храма. Ему даже удалось перестроить и расширить свой кафедральный собор. Это сделало его весьма популярным среди верующих, но именно за это его убрали из Ташкента и некоторое время он оставался без епархии.
Другие епископы смирились, полагая, что всякое сопротивление бесполезно. Как-то один епископ сказал: «Часто я себя спрашиваю, правильно ли мы делаем, что молчим и не изобличаем открыто то, что творится в Церкви и какие она переживает трудности? Другой раз мне становится противно и я хочу все бросить и уйти на покой. И совесть меня упрекает, что я этого не делаю. Но потом та же совесть говорит мне, что нельзя бросать верующих и Церковь. А ведь выступить с обличением или даже открыто критиковать церковные порядки, это значит, в лучшем случае, быть сразу же отстраненным от всякой церковной деятельности, а все равно ничего не изменится» (81).
Именно
в это время в 1961 году Гагарин совершил первый полет в космос. Этот подвиг
как бы свидетельствовал об окончательном триумфе Советской техники и науки
вообще. Кроме того, Гагарин привез неопровержимое свидетельство о том,
что Бога нет. Он его не встретил на небе! В том же году собрался XXII съезд
партии, где была принята новая программа построения коммунизма. Парадоксально,
но в то же время с этим съездом связан новый этап десталинизации. Доклады
против страшных сталинских методов произносились на нем с такой резкостью,
что Солженицын, прочитав его материалы, решил не таиться больше и опубликовать
свою повесть «Один день Ивана Денисовича». И она действительно вышла в
1962 году.
Между тем, интеллигенция, будущие диссиденты и правозащитники, и пальцем не пошевелили, чтобы защитить Церковь! Причем отнюдь не из трусости и даже не по равнодушию и не потому, что считали нормальной тогдашнюю ситуацию, а в силу того, что Церковь была так хорошо упрятана в свое гетто, так хорошо изолирована от общества, что они просто не заметили репрессий, которые обрушились на нее. В это время лишь несколько одиноких голосов, изобличавших антирелигиозную кампанию и закрытие монастырей и церквей, раздались публично. Главная заслуга принадлежит здесь Анатолию Левитину (82), пустившему по каналам самиздата резкие статьи в защиту веры. Это был очень яркий человек, которого с детства влекло к Церкви; рукоположенный в сан диакона одним из обновленческих епископов, он был чуть ли не единственным в стране приверженцем системы, примирявшей христианство с социализмом. Он было вышел из ГУЛАГа, однако, вскоре из-за своего бесстрашия попал туда снова. Другой материал, распространенный самиздатом, в ответ на выступления публично отрекшихся священников, принадлежал перу отца Сергия Желудкова(83). Он жил в Пскове, где гражданские власти запретили ему служить. Как и Левитин, он в юности начинал у обновленцев, но не потому, что был готов подписаться под их политической программой, а в силу того, что надеялся на глубокую реформу Церкви. Его заботил диалог с неверующими и «анонимными христианами». Лишь в последующие десятилетия станет он известным.
Парадоксально, но в это самое время, когда общество демонстрировало свое полное равнодушие к тому, что касалось ситуации в Церкви и травли, которой она подвергалась, люди все больше и больше стали задумываться о религии. Некоторые стали верующими, а кое-кто даже крестился. Число их было, конечно, весьма незначительно, но их обращение означало тотальный разрыв с общей атмосферой, с представлениями их окружения, их воспитанием. Они поступили в школу, когда царил атеизм, и всем как дома, так и вне дома, казалось, что верить в Бога так же смешно и абсурдно, как думать, что Земля плоская и покоится на четырех китах, плавающих в молочном море.
«Я хорошо помню весну и лето 1961 года в Москве, — рассказывала Светлана Аллилуева (она сама обратилась в эту эпоху). Мне было тридцать пять лет... Меня терзало внутреннее беспокойство и, казалось, ничто не могло его заглушить. Я не ощущала интереса ни к церковной службе, ни к религиозным книгам, ни к иконам — они мне ничего не говорили. Но я знала тогда уже нескольких человек моего возраста, которые были религиозны. Я думала о них с удивлением и уважением».
Однажды она вступила в дискуссию о самоубийстве с А.Синявским (84), специалистом по русской литературе. Он тайно писал свои произведения и затем опубликовал их заграницей под псевдонимом. Позже он будет отправлен в лагерь после нашумевшего процесса 1966 года. А.Синявский объяснил ей, что кончая жизнь самоубийством, человек думает, что себя уничтожил, но он убивает только тело, потому что душа принадлежит Богу — единственному хозяину жизни. Самоубийца не в силах освободить себя, наоборот, он совершает тяжкий грех. Этот разговор стал для нее откровением, потому что ее собеседник сформулировал новую для нее идею, едва ею понятую. Не убий! Таков основной закон поведения человека на Земле. Жизнь вечна и необъятна. Посягать на нее — большое преступление. Молодая женщина принялась читать псалмы. Она перечитала Толстого и Достоевского совершенно по-новому. Весной 1962 года она решила креститься. И это родная дочь Сталина! Синявский познакомил ее с отцом Николаем Голубцовым, священником, у которого не так давно крестился он сам (напомню, тот был духовным отцом Александра Меня). Первая встреча с о.Николаем была для Светланы очень трудной. Она не знала как себя держать, так как никогда не говорила со священником, и, ещё — ее поразила его простота и то, сколько внимания и времени уделял он каждому прихожанину, оставшемуся поговорить с ним после службы (85).
Когда началось наступление на религию, Александр Мень заканчивал свою учебу в Иркутске. Он знал — таково было правило, — что в течение трех лет после института будет должен работать по специальности, а затем поступит в Загорскую семинарию, как было условлено заранее. Между тем в момент, когда начиналась последняя экзаменационная сессия, его неожиданно исключили из института под предлогом непосещения лекций. На самом деле в ректорате института стадо известно о его связях с епархией. Пришлось уехать, не получив диплома. В этом он увидел знак провидения и понял, что на этот раз настал час осуществить свое призвание. Возвратившись в Москву, он был поддержан отцом Николаем Голубцовым и получил его благословение. Анатолий Ведерников, принимавший участие в реорганизации семинарии после войны, стал теперь секретарем редакции «Журнала Московской Патриархии», он очень помог Александру, представив его викарному епископу (86). Тот тотчас же оценил его способности и, невзирая на то, что Александр не окончил семинарии, посвятил его в сан диакона 1 июля 1958 года, на Троицу, в церкви, где служил отец Николай Голубцов, и отправил на приход в окрестностях Москвы, возле станции Одинцово (87). Там он прослужил два года. Материальные условия были трудными, а зарплата нищенской. С женой и годовалой дочкой его поселили в обветшалый дом, стены от пола до окна изнутри покрывались густым слоем льда, который таял только когда кончалась зима. Верующих было мало.
Для настоятеля, бывшего бухгалтера, литургия заключалась прежде всего в самом скрупулезном исполнении Устава — случалось что он в самой середине службы в гневе выбегал из алтаря и кричал на певчих, если они что-нибудь пропускали. Служба прерывалась, запуганные певчие начинали судорожно рыться в партитурах.
Однако именно в этой церкви молодой отец Александр начал серию бесед о жизни Христа. В эти годы он заочно учился в Ленинградской семинарии. 1-го сентября 1960 года он был рукоположен в священники другим викарным епископом Москвы, человеком, известным своей молитвенной жизнью и высокой духовностью (88). Хиротония состоялась в Донском монастыре, где некогда была резиденция Патриарха Тихона, а теперь покоятся его мощи. Александр был назначен вторым священником в Алабино (89), в 50-ти километрах от Москвы, год спустя он заменил настоятеля храма.
На фоне хрущевских гонений его маленький приход был своего рода убежищем, реформа 1961 года затронула его мало. В других местах орган управления чаще всего контролировался местной парторганизацией, здесь староста была полностью предана ему. С его умением налаживать отношения с людьми, Александру удалось найти общий язык с городскими властями, приход и поссовет жили в мире. Храм был в весьма скверном состоянии, иконостас и настенная живопись очень плохи. Отец Александр разработал целую программу по реставрации и ремонту. Были написаны новые иконы. Он попросил одного художника заново расписать стены, следуя манере мастеров XIX века: древняя живопись была просто непонятна прихожанам, они ее просто не воспринимали, предпочитая слащавый и назидательный реализм. Но невозможно было изменить все сразу. Привычки людей нужно было менять постепенно. Из храма в притвор был перемещен свечной ящик, чтобы во время службы прихожанам не мешал звон монет. Вокруг церкви был участок земли с домиком, где оборудовали комнату для приема посетителей и жилище священнику, оно и приютило семью отца Александра, у которого недавно родился сын. В свободное время отец устраивался в церковном саду, где писал свои книги.
Благодаря Анатолию Ведерникову он опубликовал около двадцати статей в «Журнале Московской Патриархии». Поэтому в журнале «Наука и религия» появилась разгромная статья (90). Вскоре вторым священником сюда был назначен молодой человек, ставший настоящим другом для отца Александра (91). Каждую субботу отец Александр объяснял Символ Веры, смысл главных молитв и литургии. Несколько молодых людей, недавно обратившихся, стали его друзьями на долгие годы. Так начала создаваться маленькая община активных христиан. Шутя, они назвали это место «аббатством». После войны священникам разрешили совершать богослужения вне храма, прежде всего панихиды и отпевания усопших, на кладбищах. Но во время антирелигиозной кампании, развязанной в 1958 году, это было запрещено: в каждом отдельном случае священник был отныне обязан получать предварительное разрешение районных властей, а последние давали разрешения крайне неохотно. Однако отец Александр, продолжал служить панихиды в домах, на кладбищах и всякий раз произносил при этом проповедь. Он умел пользоваться обстоятельствами: кто-то умер у районного должностного лица и, ввиду исключительного случая, отцу Александру дали разрешение. Опираясь на этот факт, он в следующий раз попросил о возобновлении разрешения и так ещё двести пятьдесят раз! Приход сохранил машину — это тоже отличало его от других приходов, у которых они если и были, теперь были отобраны, — отец Александр пользовался этим широко, посещая своих прихожан в радиусе тридцати километров.
К
несчастью, «аббатство» было вскоре ликвидировано по вине одного человека.
Чтобы помочь ему , отец Александр, по рекомендации одного друга, взял его
в церковь чтецом. Человек он был симпатичный, но несколько странный и со
склонностью к пьянству. Ему в голову пришла злосчастная идея повести отца
Александра и нескольких его друзей в музей, где он работал, в Истре. Во
время этой экскурсии он не удержался, выпил и устроил скандал, что привлекло
внимание его начальника, фанатичного атеиста, который забавлялся тем, что
рисовал на иконах, выжигал на лицах святых глаза, а дарохранительницу использовал
под мусорный ящик. Этот чтец приносил отцу Александру старые книги. Поскольку
на книгах не было никакого клейма, иди регистрационного номера, понять,
что они краденные было невозможно...
И вот на другой день после экскурсии милиция и КГБ прибыли в «аббатство» в сопровождении хранителя музея. Обыск длился весь день. Увидев библиотеку отца Александра — все это были труды по богословию и журналы на иностранных языках, музейный работник возликовал. «Ну! — сказал он своим спутникам, — мы оказались здесь случайно, но несомненно, нам попалась крупная дичь!» В газете появилась сатирическая статья об этом «деде». Антирелигиозная кампания в стране продолжалась, и власти решили устроить громкий процесс. Досье попало лично к Генеральному Прокурору СССР Руденко. Отец Александр подвергался длительным допросам.
Но вопреки ожиданиям экспертиза оценила все эти книги в несколько десятков рублей, интерес к раздутому было делу сразу угас, и оно было закрыто. Однако в связи с ремонтом церкви отец Александр оказался замешан в другую историю. Работы частично должны были оплатить «налево». Александру грозил суд. Шло лето 1964 года, он решил воспользоваться отпуском, чтобы взглянуть на мир, не дожидаясь, пока придется глядеть на него сквозь решетку — так он шутя рассказывал позже, и отправился с женой в поездку по Волге. Внезапно его вызвала в Москву телеграмма от друзей. Его пригласил к себе уполномоченный Совета по дедам православной Церкви по Московской области, высокий чин КГБ (92), и закатил ему жуткую сцену, повторяя раз пятьдесят: «Что нам с вами делать?» А потом запретил ему служить.
Но и теперь все кончилось благополучно. Антирелигиозное наступление в том виде, который придал ему Хрущев, близилось к концу. Последней его акцией было, кажется, разрушение как раз в это дето церкви Преображения Господня в Москве, невзирая на протесты верующих, во множестве собравшихся вокруг храма. Ветер уже дул в другую сторону. Авторитет Хрущева в рядах партии становился все более и более сомнительным. Его противники втайне готовили ему замену. В это время в Совете собралось какое-то совещание. Была ли выработана и принята новая тактика? Получили ли они новые инструкции? Как бы то ни было, но после этого уполномоченный почему-то потерял интерес к «виновному» и уже требовал только, чтобы отец Александр покинул Алабино. Отцу Александру удалось послужить на Успение Богородицы 28 августа. Затем с помощью секретаря епархиального совета он нашел вакантное место второго священника в Тарасовке (93) к северу от Москвы, по дороге на Загорск, и был тут же туда назначен. Как и предыдущие церкви она была под защитой Божьей Матери. Он избежал неприятностей, но «аббатство» перестало существовать. Никогда больше у него не было таких благоприятных условий, как в Алабине. В Тарасовке у него даже не было места, где он мог бы принимать прихожан, приходилось с ними разговаривать либо в церкви, либо в поезде.
Период, пока он подвизался в «аббатстве», был также отмечен созданием кружка молодых священников Москвы и ее окрестностей, так же пылко как и он желавших трудиться над обновлением Церкви. Собралось человек десять из которых кроме отца Александра известнее других были отцы Г.Якунин, Д.Дудко и Н.Эшлиман.
Глеб Якунин, окончив учебу в Иркутске продолжал поиски своего пути. Стад чтецом в одной московской Церкви, а затем был рукоположен. Якунина отличало острое чувство справедливости и темперамент борца.
Дмитрий Дудко был старше других и уже прошел лагеря. Крестьянский сын, он узнал, что такое коллективизация, на своем собственном опыте. Когда представители власти вторглись в избу, где жила его семья, отец лег на единственный мешок муки и закричал: «Нет, нет! Иначе дети мои умрут от голода!» Мужчины оттолкнули старика и унесли мешок. После войны Дмитрий поступил в семинарию, в 1948 году был арестован за то, что написал стихи, которые сочли «антисоветскими», и отправлен в ГУЛАГ. Освобожденный в 1956 году, возвратился в Москву, где закончил семинарию. Затем, после длительного ожидания, был, наконец, рукоположен в священники и назначен в один из Московских приходов. Отец Дмитрий — человек простой и умеющий трогать сердца своих прихожан.
о. Александр Мень, о. Глеб Якунин, о. Николай Эшлиман
Отец Николай, напротив, принадлежал к аристократическому роду и был женат на внучке министра времен Николая II. Яркий и талантливый, он учился в школе живописи. К вере пришел поздно, но сразу познакомился с владыкой Пименом — впоследствии он станет Патриархом после Алексия I, но в ту пору только начинал свое служение как епископ. Владыка взял Николая под свое покровительство, советовал ему стать священником, а затем и рукоположил (94).
Отец Александр предложил им встречаться регулярно и вместе совершенствовать свое богословское образование, обмениваться друг с другом священническим опытом и пытаться решать проблемы, вставшие перед ними в пастырской деятельности. Ситуация в Церкви в среде духовенства вызывала тревогу. Реформа 1961 года начала претворяться в жизнь, и у многих священников появилось чувство, будто епископы о них забыли. Эта изолированность, в частности, удручала отца Александра: «Епископы — это преемники апостолов, а мы, священники, всего лишь их помощники», — напоминал он. От своего собственного и от имени своих друзей он решил обратиться с письмом к владыке Гермогену (95) и написал ему, примерно, следующее: нам известна ваша отважная позиция, мы знаем, что вы противились закрытию церквей и не приняли реформу 1961 года. И хотя мы не принадлежим к вашей епархии и поэтому не подчиняемся вам, однако, мы просим вас стать нашим духовным отцом и разрешить обращаться к вам с возникающими у нас проблемами. Владыка Гермоген согласился на это и приехал в Алабино.
Тем временем до Москвы дошли слухи о Почаевской лавре, на Украине, где власти, чтобы закрыть монастырь, всячески преследовали монахов. Им перекрывали воду, отопление, электричество, конфисковывали бумаги, оскорбляли, помещали в психиатрические больницы, избивали. Один был замучен насмерть. Другого избили, заткнув рот кляпом, увели силой и затем он вообще исчез (96). Об этом почаевские монахи написали заграницу. Позже этот обычай распространился, стало принято взывать к международному общественному мнению. Но тогда это было сделано впервые. Копия этого письма случайно попала в руки наших молодых священников и глубоко их тронула: оно было написано неумело, людьми, которым прежде писать не приходилось. Было решено собрать все факты, представить их в должной форме, и ознакомить с ними общественное мнение. Обсудив это с А.Левитиным, который часто присутствовал на их собраниях и делал все, что мог для защиты Почаевского монастыря, они пришли к выводу, что надо идти дальше и дойти до корня зла — пассивности епископов и реформы 1961 года. Они поговорили с Анатолием Ведерниковым и решили составить письмо, чтобы затем торжественно прочитать его Патриарху в кафедральном Соборе. Александр и Д.Дудко считали, что предпринимать что-либо без епископа нельзя. Владыка Гермоген, введенный в курс дела, одобрил их. А.Левитин составил текст письма, но его сочли слишком резким. О. Александр предложил другой вариант, многим показавшийся, наоборот, слишком мягким. Осуществление плана было отложено. Тем временем, 14 октября 1964 года Хрущев был снят, поэтому политика могла измениться. К самой идее письма его предполагаемые авторы относились теперь по-разному. Владыка Гермоген и А.Ведерников считали ее теперь несвоевременной. В конце концов отцы Г.Якунин и Н.Эшлиман одни подписали в ноябре 1965 года два Длинных письма, разоблачающие бесчисленные случаи вмешательства государства в церковные деда, и адресовали их: одно Патриарху Алексию I, второе — Председателю Президиума Верховного Совета СССР (97). Этот демарш произвел сенсацию среди духовенства, и его приветствовали многие священники. Патриарх реагировал противоречиво. Несмотря на резкий тон авторов, выступивших против иерархии, против подчинения диктату государства и против «плохих пастырей», Патриарх в узком кругу говорил, что они правы, но в то же время, обвинил их в желании поссорить его с советской властью. Один епископ сказал в частной беседе: наконец-то жизнь стоит того, чтобы жить. Владыка Пимен, второй человек в Патриархии, ставший теперь митрополитом Крутицким, отвечающим за Московскую епархию, вызвал двух священников, упрекнул отца Н.Эшлимана за то, что тот сыграл с ним дурную шутку, и сказал, что стенку лбом не прошибешь. При этом настоящего объяснения между ними не произошло, а Патриархия, как и следовало ожидать, запретила им служить. Вскоре шум затих, инициатива отцов Г.Якунина и Н.Эшлимана, вопреки их ожиданиям, никакого движения в церковной среде не вызвала. Благодаря силе своей натуры отец Г.Якунин преодолел этот кризис и продолжал борьбу за свободу религии. Отец Н.Эшлиман, который мог бы стать замечательным пастырем, сломался. Он попал под влияние одного странного человека, в результате чего эта маленькая группа священников, в начале единая, несмотря на все различия, раскололась. Отец этого человека был в свое время одним из чинов ГПУ и даже назвал сына именем Феликс, в честь Дзержинского. В 1937 году его расстреляли. После войны этот Феликс был завербован и стал осведомителем. Ему поручили проникнуть в тайное общество последователей йоги, он увлекся их идеями и заявил, что не станет продолжать эту работу. Посадили всех. В лагере его подозревали в стукачестве. Поэтому однажды его солагерники, обнаружив настоящего стукача, заставили Феликса убить его ударом ножа и тем самым доказать, что он их не предавал. Придя к вере в годы своего заключения и будучи личностью экзальтированной, он жил в ожидании конца света. Обладал большим обаянием и мог влиять, особенно на новообращенных.
На появление двух писем отреагировала не только церковная среда; в конце концов, они привлекли внимание диссидентов, которые начали интересоваться положением Церкви. Солженицын был взволнован и даже вдохновлен отвагой двух священников. «Еще весной 66-го года я с восхищением прочел протест двух священников — Эшлимана и Якунина, смелым чистый честный голос в защиту церкви, искони не умевшей, не умеющей и не хотящей саму себя защитить. Прочел — и позавидовал, что сам так не сделал, не найдусь. Беззвучно и неосознанно во мне это, наверно, лежало и проворачивалось. А теперь с неожиданной ясностью безошибочных решений проступило: что-то подобное надо и мне!»(98)
Наконец, эти два письма вызвали большой отзвук за границей, где развернулась кампания в поддержку христиан России. Многие думали, что письма составлены Александром, в результате властям он стал казаться опасным. На деле он восхищался двумя священниками и высоко ценил моральное значение их выступления, но считал, что его призвание, как священника, заключается в другом (99). Он делал акцент на работу среди прихожан, на евангелизацию, на пастырский труд в общинах среди верующих и среди тех, кто искал веру. Он считал, что его призвание отвечать на духовные запросы, появившиеся в обществе. Как раз в это время, в 1966 году, много молодых и не особенно молодых людей неожиданно стало стекаться к нему. В новом приходе он был свидетелем, как скажет позже, «демографического взрыва». Можно было повторять слова Спасителя:
«Возведите очи ваши и посмотрите на нивы, как они побелели и поспели
к жатве». Но «жатвы много, а делателей мало» — говорит также Писание (100).
73. А. Солженицын. Раковый корпус, глава 31.
74. Два портрета. В кн.: Память: Исторический сборник. — Ук. соч., с.504-508
75. Русская мысль. — Париж, 20.05. 1988.
76. О подробностях этого антирелигиозного наступления см.: Н. Струве. Христиане в СССР. - 1964 г., с. 255 Sq. (на французском языке)
77. Из отчета совета по делам религии — членам КПСС (за подписью В. Фурова). - Вестник РХД, 1980, № 13, с. 363.
78. В миру Борис Ярушевич (1892—1961).
79. А.Э. Левитин-Краснов. — Ук. соч., 132-146.
80. В миру Алексей Голубев (1896—1978).
81. Вестник РХД, № 116, 1975, с. 228.
82. Анатолий Левитин (1915—1991), в Самиздате писал под псевдонимом Краснов.
83. Священник Сергий Желудков (1909-1984).
84. Андрей Синявский, теперь живет во Франции, публикуется то под своим именем, то под псевдонимом Абрам Терц.
85. Светлана Аллилуева. Только за один год. — Harper and Row.: New York, 1970, с.258.
86. Владыка Макарий, тогда был архиепископом Можайским, в миру Сергей Деев (1888-1960).
87. В церкви Покрова Божьей Матери, в селе Акулово на юго-западе от Москвы по Белорусской железной дороге, в нескольких километрах от аэропорта Внуково.
88. Владыка Стефан, в миру Сергей Никитин (1895—1963). До того, как стал монахом, был врачом. Связан с Мечевской общиной.
89. На юго-западе от Москвы, в пятидесяти километрах от центра, по Киевской железной дороге, не доезжая до Наро-Фоминска. Тоже церковь Покрова Божьей Матери.
90. А. Сухих, И. Бондаренко. Современное православие и двойственная истина. — Наука и религия, 1964, № 3, с. 14.
91. Священник Сергей Хохлов.
92. Алексей Трушин.
93. В селе Черкизово.
94. См.: А. Э. Левитин-Краснов. — Ук.соч. с. 221-227, 233-237, 230.
95. Тогда епископ Калужский.
96. Н. Струве. — Ук. соч., с. 266.
97. См.: журнал «Грани». — Франкфурт, 1966,№ 61, с. 122-189.
98. А. Солженицын. Бодался теленок с дубом. YMCA Press: Париж, 1975, с.168.
99. О письме Якунина и Эшлимана см.: Аркадьев. — Несколько слов о деде двух московских священников. — Вестник РСХД, 1970, № 95-96, с. 99-106. Вполне возможно, что эта статья была написана отцом Александром, чтобы защитить отцов Г. Якунина и Эшлимана. В ту пору надеялись, что Собор, на котором должен был быть избран преемник Патриарха Алексия I, умершего в 1970г., отменит санкцию покойного.
100. Ин. 4, 35; Мф. 9, 37.